– Совершенно верно. Правда, мне в голову не приходило, что в роли терминатора может выступить кто-то, кроме тебя.
– Интересно, сколько нам ждать осталось?
– Не знаю. Подождем. Как только двойник вернется к тебе, тут же, по свежим следам начинай пересказывать его приключения. У тебя диктофон есть?
– Вроде бы был в телефоне. Никогда им не пользовался, сейчас попробую.
– Помнишь ты рассказывал, что, в первые минуты после возвращения к тебе сознания дубля, его воспоминания очень ярки, и ты их переживаешь секунда за секундой, ощущая запахи, вкус и звуки? – спросил Петров, наблюдая, как я вожусь с телефоном.
– Еще бы, конечно, помню. Ты еще назвал это эйдетическим восприятием и отметил, что оно характерно для шизоидного психотипа, – с готовностью подтвердил я.
– Будь добр, – продолжил Петров, не реагируя на мой комментарий, – подготовь диктофон, чтобы мы всё зафиксировали и ничего не утеряли от твоей легендарной яркости восприятия.
Я подозрительно взглянул на Петрова. Оказалось, что его лицо выражает внимательную и даже почтительную серьезность. Неужели он действительно в состоянии оценить мои недюжинные таланты в части восприятия? Весь вид моего друга говорил: да, в состоянии. Я слегка улыбнулся: то-то же, оказывается, и Траутман кое на что способен!
Воссоединение с сознанием двойника произошло часа через два после того, как я настроил диктофон. В ожидании этого мы попивали кофе, обсуждая два загадочных элемента секвенции, которые мне не удалось идентифицировать, и сошлись на следующем:
– сущность пентаграммы нам известна – стандартная пентаграмма из стандартных элементов;
– мы не знаем, кто и где составил эту пентаграмму, но должны узнать после возвращения дубля – ведь он образовался именно внутри этой пентаграммы;
– сущности сетки, опутавший весь мир, мы не понимаем, но, судя по всему, она создана не нами и не тем, кто составил пентаграмму.
Сообщение о том, что паутина мне показалось живой и склонной к общению, Петров отнес на счет излишне тонкой организации и бурной фантазии рассказчика – я не стал спорить, лишь заметил, что только озвучил свои впечатления по свежим следам, а анализом и наукообразностью можно будет заняться позже.
Затем, под доброжелательным взглядом своего друга, я начал высказывать предположения про таинственную мировую сеть. Для начала я пробовал искать объяснения, стараясь не выходить за рамки привычного материалистического мышления, но ничего не получалось. Петров в ответ лишь неконструктивно хмыкал, воздерживаясь, впрочем, от обидных для меня замечаний – во всяком случае, я не обиделся, когда он усомнился в том, что транспортная, водопроводная или электрическая сети планеты могут обладать чем-то таким, что я мог воспринять как наличие разума и воли. Оскорбления начались чуть позже, после моей попытки разорвать в своих рассуждениях стесняющие путы материализма – здесь мой друг всецело продемонстрировал свой скверный характер. Особенно меня задело заявление, что богоискательством следует заниматься в более преклонном возрасте – уже после того, как утомленный непосильными нагрузками мозг, оставит попытки внятного объяснения мира и будет удовлетворяться ссылками на волю неведомого Создателя.
Обида моя продлилась недолго, и уже через пару минут мы снова пили кофе, обмениваясь время от времени малозначительными фразами. Мы успели обсудить погоду, игру «Спартака», новую секретаршу Петрова и ряд других не особо интересных вопросов. Затем хором посетовали на то, что из-за ужасного состояния дорог по Москве невозможно ездить на милом петровскому сердцу Феррари и заодно отметили неудовлетворительную работу городского транспорта. Перебрав еще пяток тем и в очередной раз поглядев на часы, я объявил, что пойду к компьютеру и немного поработаю, после чего поднялся и двинулся к выходу из кухни. В этот момент Траутман-2 воссоединился со мной. Я одним скачком вернулся к столу, схватил телефон и начал диктовать:
Я ощущаю грэйс, замираю в ожидании ароматического взрыва, и в это время гаснет свет. Спустя мгновение я понимаю, что свет не погас – просто я перенесся куда-то в темноту. Еще через миг я ощущаю, что сижу голым задом на прохладном полу и понял, что секвенция состоялась, и я нахожусь в лаборатории, но уже без одежды, и что – это не я, а собственная копия. Странно, что в лаборатории нет света: я точно помню, что намеренно оставлял его включенным. Я поднимаюсь, собираясь зажечь свет и надеть спортивный костюм, который ждет меня на стуле. Сделав шаг, я с изумлением ощущаю, что уперся в стену. Проведя по ней рукой, чувствую, что она очень гладкая и слегка теплая, словно деревянная. Я медленно разворачиваюсь в темноте, вытягиваю вперед руки, делаю осторожный шаг и снова упираюсь в невидимую преграду. Вскоре становится ясно, что я нахожусь внутри небольшой, в пару шагов шириной, пятиугольной призмы, грани которой образованы пятью гладкими стенами. К этому моменту глаза успели привыкнуть к темноте, и я обнаруживаю, что нахожусь в очень слабо освещенном помещении, по размерам в пару раз превышающем мой кабинет. Похоже, я попал не к себе лабораторию, а куда-то еще. От дальней стены помещения отделяется темная бесформенная фигура и медленно и неслышно движется ко мне. Фигура беззвучно приближается, и я начинаю ощущать страх – страх очень сильный, почти ужас. В этот момент темный силуэт цепляется ногой за что-то, невидимое мне, и чуть было не падает. Неизвестный пробегает несколько шагов, стремясь сохранить равновесие, при этом он с чувством произносит несколько слов, которых я не разбираю, но по тону понятно, что это ругательства или даже проклятья. Я слегка приободряюсь, ощущая внутреннее превосходство перед тем, кто, споткнувшись, поминает чью-то маму или черта. Наконец, человек неуверенной походкой почти приблизился ко мне. Теперь мне видно, что правильнее сказать не человек, а человечек: небольшого роста мужчина, одетый не то в рясу, не то в хламиду; на голове у него капюшон, скрывающий лицо в тени. Освещенным оказывается только большой нос, напоминающий крупную, размером почти с кулак, картошку и выбивающиеся наружу спутанные седые волосы. Тут я понимаю, что наружные стены моей невидимой темницы излучают слабый теплый желто-оранжевый свет, и вскоре я вполне отчетливо могу рассмотреть лицо незнакомца: мягкие, за исключением впечатляющего носа, и, как мне показалось, в обычное время добродушные черты, сейчас выражают смесь ужаса и восторга. Человечек останавливается и обращается ко мне на незнакомом языке. К своему удивлению, в целом я понимаю, что он говорит. Коротышка называет меня демоном, сообщает, что он меня призвал, и теперь я ему буду служить. Слова звучат странно, но я догадываюсь, что это латынь – конечно, не тот классический язык, на котором мы пытались читать Овидия и Ювенала в университете, а sermo vulgaris, народная латынь, послужившая когда-то средством общения между народами, населявшими территории бывшей Римской империи. Кажется, плотное изучение античных и средневековых рецептов, которым я неустанно занимался в последний год, пошло мне на пользу – я понимаю почти каждое слово.
