даже вождю, и спросил наконец:
– У тебя, сыне, гусельки точь-в-точь как мой парнишка хотел… Кто тут сосуды гудебные уставляет? Я бы взял для него.
И понял, ещё не договорив: зря ляпнул. Калека стал бледен, начал искать глазами своих, словно его тати жестокие обступили. Тренькнув задетой струной, прижал вагуду к груди. Дескать, отобрать отберёте, а волей не выдам!
– Неможно… свято… от пречашних заповедь…
И кто поймёт игрецов! Славные девки витязями не брезговали, мужатые бабоньки до своей красы допускали… а о гуселишках, значит, словечком не заикнись. Выйдешь насильник хуже Кайдена.
Большак подоспел с того конца дома, строго напустился на паренька. Сеггар поднял руку:
– Добро вам, чувары. Полно сына петеряжить, старейшина. На то заповедь, чтоб отцы с небес земных детей видели.
Старейшина поклонился, унял руганицу. Сеггар кивнул:
– Играй, сын, беспечально. Некого бояться. Мой оторвяжник сам вагуду сладит, какую захочет.
На этом охота к песням у воеводы пропала. Он вновь двинулся на половину дома, отведённую раненым. «Где косарём махну, станет улица. Где отмахнусь, переулочек. А потом у спасённых даже гуслей выговорить не могу. Как я у Эрелиса в красных палатах на своём буду стоять? Если позовёт…»
Дружина, было обступившая гудца, потянулась вослед. Где один из нас, там и знамя! Вождю наскучило, не любо и нам. У плеча возникла белая головушка Ильгры.
– Брат великий, выслушаешь ли сестру неразумную?
Сеггар ушёл с нею во двор и сказал:
– Если чуваров щипнуть решила для Незамайки, то не велю.
Хотя понимал – речь о другом. Ильгра лукаво сощурилась:
– Ты, Сеггар, гадалку помнишь ли?
– Ну…
– Дочери моих дочерей, брат. Дочери!
И улыбнулась до того радостно и широко, что онемевший Сеггар вдруг увидел всё сразу. Задёрнутый полог ставки около Сечи. Равнодушие Ильгры, не взалкавшей после сражения. И – уже как бы из будущего – её же, мнившую себя бесплодной, с сокровищем-девочкой на руках.
И плескал у той девочки в глазах старинный плавленый мёд, а волос рдел царским золотым жаром…
Воевода Неуступ, давно забывший дом и семью, врасплох почувствовал себя дедом. Руки, как водилось за ним, оказались умней и речистее языка. Простёрлись, обняли витяжницу. Неуклюже, бережно, непривычно притянули к груди.
– Ильгрушка…
И голос дрогнул, и защипало глаза.
Она благодарно и тоже непривычно уткнулась лбом ему в бороду. Попросила, смущаясь:
– Ты меня к Сенхану пошли, будто с поручением… Хочу дома косу надвое расплести. На острове, откуда мы, заяровые воины, в белый свет вышли. Если старуха не соврала… державами править… Великое начало надо на родине полагать…
– А… Светелко-то? – Сеггар, кажется, впервые вслух назвал царского витязя домашним именем, не дружинным. И впервые же Ильгра, тонкая, сильная, живой клинок, помстилась ему уязвимой и беззащитной.
Она хмыкнула совершенно по-прежнему:
– У Светелка нашего нос в молоке. Потащит к себе в Твёржу, свадьбу затеет… будто дел иных нету. А ему брата искать… царём быть.
Неуступ легонько встряхнул посестру:
– Так вот тебе всё враз – и доченька, и держава.
– А это мы поглядим, – задорно отмолвила Ильгра. – Нам не мужьями владения добывать стать. Мы державы топорами возводим!
И вот как хочешь, так понимай её. Сеггар хотел было спросить, брёвна она тесать собралась или по вражьим шеломам постукивать, но тут из дому явила себя лекарка. Жена кузнеца. Та, что ходила за Окаянным и складно баяла по-андархски. При виде Ильгры и Сеггара, стоявших в обнимку, женщина запнулась через порог. Ильгра звонко расхохоталась, показала язык.
Лекарка спрятала руки в нарукавник, чинно приблизилась:
– Перемолвиться бы, государь воевода.
Сеггар ответил невозмутимо:
– О чём желаешь, всё при витяжнице моей говори.
Женщина помедлила, что-то взвешивая напоследок.
– Друг твой, молодой Окаянный… моей дочери в мужья посягает.
Обжёгшись на молоке! После дурной стычки над гуслями Сеггар не хотел новых обид. Он сказал примирительно:
– Ты, сестра, небось его сердце в рученьке подержала, пока нутро выправляла. Значит, ведаешь: не водится в нём мыслей негожих.
Морщинки у рта на миг стали заметнее.
– Чистое сердце его и довело до беды, – сказала кузнечиха. – А про сватовство… я было решила – бредит, головушка победная. Все вы, как покалечитесь, в хожалках суженых видите. А он, со смертных саней чуть привстав, опять о женитьбе. Сказал, будто роду боярского. Имя красное помянул… Ослышалась ли я, воевода?
Окаянный своё настоящее имя на торгу не кричал. Но и за семью печатями не таил. Сеггар ответил спокойно, правдиво:
– К твоей дочери сватается Сиге, сын Сиге, сына Сиге, красный боярин Трайгтрен старшей ветви, и нету ей с того сватовства никакого бесчестья.
Женщина кивнула. Не оробела, лишь слегка удивилась.
– Странно мне, воевода. Я была юна, но помню благородных братьев Трайгтренов, Сиге и Невлина. И то помню, что в год Беды ни у старшего, ни у младшего не было сыновей.
Сеггар, ещё не привыкший к предыдущей новости, только моргнул. Ильгра сообразила первая:
– А твой сынок, Невяничек, сказывал, будто боярыня Брейда Ардаровна, по мужу Кайдениха, в болоте погибла.
Лекарка смотрела в сторону.
– Верно сказывал. Я за смертью шла. Кузнец, искавший земную кровь, меня вытащил… а боярство моё в трясине осталось.
– Я мало известен о том, что делается во дворцах, – медленно проговорил Сеггар. – Одно знай: когда я последний раз подходил к Выскирегу, красный боярин Ардар Харавон с супругой Алушей были в добром здравии и радовались расположению владыки.
Кузнечиха прикрыла глаза ладонью. Помолчала.
– Странное полотно соткала Хозяйка Судеб… Я оставила Гволкхмэя вдовцом, хотя выжила. А ныне сама овдовела, хотя счастлива замужем. Один мой сын привёл тебя, воевода, на перевал. А на перевале стоял заслоном другой…
Ильгра выбралась из тёплого плаща Неуступа, подошла к лекарке, преклонила колено.
– Так вышло, что в бою мне досталось забрать его жизнь, госпожа Брейда. Молодой Кайден не бросил оружия и не бежал.
У боярыни вырвался прерывистый вздох:
– Я знала, что буду горевать… не знала только по ком…
Сеггар комкал бороду, и без того стоявшую дыбом. «Твой Вейлин Смешку убил. И едва не убил Сиге, за которого ты, может быть, выдашь дочь. А матушка твоя со старым Трайгтреном в Выскиреге холит царят… И у царского сокольника тоже, глядь, сыщутся в столице покровители и родня… и как-то они, гадючье кубло, Аодха Светела примут… Во имя всех мечей и щитов, Боги! Отчего так запутанны и непонятны земные пути?»
Ильгра легко поднялась, сказала негромко:
– Пошли в дом, матушка боярыня. Зябко тут.
Сиге Окаянный лежал всё такой же серый, померкший. Что его крепче держало на белом свете – гордость, лекарское искусство или поспешное, ещё
