Стирпайк понял, что больше здесь делать нечего. Он птицей взлетел по лестнице и, взглянув в последний раз с высоты подоконника на дело рук своих, подумал: чисто сработано, а тетки, тетки-то – не подвели. После чего спустился вниз, где остальные с нетерпением ждали его.
– Все, там больше никого не осталось, – сообщил он собравшимся.
– Нет, там Саурдаст, – глухо бросил лорд Сепулкрейв, – мы оставили там Саурдаста…
Стирпайк пытливо посмотрел в глаза герцогу:
– Он… умер?
– Да, – ответил доктор.
Все молчали – каждый думал о своем.
Стирпайк потер глаза – ему показалось, что земля под ногами леди Гертруды стала отчего-то белой. Но это был не обман зрения – земля вокруг нее действительно казалась белой из-за двух десятков ослепительно белых кошек, что терлись о ноги хозяйки.
Между тем оказалось, что Фуксия, едва спустившись на землю, бросилась в конюшню. Задыхаясь и крича, она переполошила улегшихся было спать конюхов. Те быстренько оседлали лошадей и направились к пожарищу. Всего было заседлано шесть лошадей – по расчетам девочки, их должно было хватить на тех, кто не мог дойти до дома своим ходом. На спине одной из лошадей ехала Фуксия – она до сих пор никак не могла отдышаться.
Когда конюхи добрались до библиотеки, оказалось, что спасшиеся отошли от места пожара на некоторое расстояние. Флей нес Ирму Прунскваллер, бесцеремонно перебросив ее через правое плечо. Доктор бережно держал на руках все еще не пришедшую в сознание няньку, а заботу о Титусе взяла на себя леди Гертруда, осторожно прижимавшая к себе сына, но в то же время она ни на минуту не забывала о пригревшемся на ее груди дятле. Стирпайк, естественно, держался возле лорда Сепулкрейва – он решил биться за достойное место под солнцем до конца, пусть даже таким образом. Тем более что он и так натворил немало…
Поравнявшись с пережившими пожар, конюхи совершенно растерялись – им никогда еще не приходилось видеть весь ареопаг Горменгаста в столь жалком состоянии.
Со стороны замка приближались бесчисленные огни – то были слуги с факелами. Очевидно, там не сразу заметили пожар, а когда спохватились, замысел Стирпайка уже удался. Впрочем, винить слуг за столь поздний приход все равно было нельзя – библиотека заслонялась от жилых помещений старой крепостной стеной, бывшей в незапамятные времена передним краем обороны замка, а теперь в результате бурного роста Горменгаста оказавшейся внутри двора и потому никак не использовавшейся.
Между тем пожар в библиотеке стал угасать. Сгорело все, что могло гореть. Большая часть книг уцелела – они стояли плотно друг к другу, и потому огонь только опалил их. Завтра, придя на пожар, обитатели Горменгаста обнаружат посреди выгоревшего книгохранилища пожелтевший мраморный столик, возле которого лежал обугленный скелет несчастного Саурдаста. Теперь он мог не волноваться за свое здоровье. Оно ему попросту не понадобится. Никогда.
На следующий день задули сильные ветры. Эти ветры всегда знаменовали приход зимы. С веток деревьев в Дремучем лесу слетели последние листья, птицы и животные попрятались по убежищам. Жизнь замерла. Природа спала, готовя силы для весеннего возрождения. В такую погоду на улице делать было нечего, неважно, кто ты – обитатель предместья или счастливый житель Горменгаста. Все сидят дома. Именно в этот период человеческий ум, не занятый работой, ищет развлечений. Именно в этот период, несмотря на умирание природы, пышно цветут склоки, зависть, ненависть и разврат…
В тот вечер, спустя несколько недель после памятного пожара в библиотеке, Флей, как обычно, готовился отойти ко сну в комнате, из которой вела единственная дверь в спальню лорда Сепулкрейва. Часы только-только пробили одиннадцать.
Флей был консерватором до мозга костей. Он сызмальства привык спать на полу, хотя с возрастом организм теряет былые силы и начинает тянуться к удобствам. И все же старик то ли из вредности характера, то ли из нежелания признавать себя тем, кем он был на самом деле, отверг все предложения господина и отказался от кровати. Теперь же камердинер то и дело ворочался с боку на бок – и кости болели, и пол был холодным – все-таки зима на дворе. Снаружи дико завывал ветер, где-то вдалеке хлопали двери. Флей с неудовольствием подумал, что кому-то не спится в столь ненастную ночь. С их бы энергией – да работать. А то народ разленился, никого не заставить трудиться. За свою жизнь в замке камердинер научился распознавать двери по скрипу – он знал, даже не глядя, кто вошел в кладовую, кто направился в дверь, ведущую в покои сестер герцога. Вздохнув, Флей повернулся на левый бок. И тут же ему в лицо ударила струя сквозняка. «Старею. Вот и чудится повсюду холод», – подумал он с неудовольствием. Высунул из-под одеяла кисть руки – действительно, холод. Сомнений быть не могло – Флей даже различил, как в двух десятках шагов от него колышутся от сквозняка зеленые бархатные портьеры, что отгораживают комнату от коридора. «Черт бы их побрал, – думал старик, – пораскрывали двери. Не май месяц на дворе».
Флей вспомнил – прошлой зимой он спал спокойно, а ведь тогда было даже холоднее, чем сейчас. Впрочем, зима только начинается, еще неизвестно, какие будут морозы…
Неожиданно старику вспомнилось, как он, просыпаясь по утрам, разглядывал морозные узоры на окнах. Если слугам случалось натопить печи не слишком жарко, то изморозь появлялась и на внутренних сторонах окон. Казалось, что зима так и хочет влезть в комнаты, будто ей мало улицы. Флей зябко повел плечами – это было не самое приятное воспоминание.
И все-таки возраст дает о себе знать. Четыре дня назад ветра на улице не было, но он тоже чувствовал себя зябко.
Точно, старею, думал камердинер. И все-таки отчасти он обманывал себя – кожа неприятно чесалась и зудела. Такое происходит совсем не от холода. Неужели он чего-то испугался? Но чего? Что может угрожать ему возле покоев лорда Сепулкрейва, подходы к которым охраняются целой цепью постов? Мимо них даже муха не пролетит незамеченной. Подумав, старик решил, что пугает его совсем не зима, не вой ветра и даже не противный сквозняк. А что? Что?
Испытывая приступ раздражения на свою трусость, Флей повернулся на другой бок, чтобы видеть верхнюю площадку лестницы, что прилепилась у противоположной стены. Впрочем, видеть он ничего не мог, только чувствовать. Глупости – кто может прийти сюда? И все-таки он боится. Ох, сердце-вещун… Где-то снова хлопнула дверь, потом другая. Флей мог признаться себе откровенно: трусом он никогда не был, все это знают. Но бывают в жизни такие минуты, когда бравада вовсе ни к чему. Неужели сейчас настала такая минута? Или ему просто кажется?
