– Порой мне не хватает отца, – говорит Анден. – Да, не стоило бы мне признаваться в этом, но так и есть. Я знаю, весь мир видит в нем лишь чудовище.
Он ставит бокал на приставной столик, потом опускает голову на руки, проводит по лицу ладонями.
Сердце мое болит за него. Я, по крайней мере, могу скорбеть о брате, не боясь вызвать ненависть других людей. Какие чувства испытывает человек, узнав, что отец, которого он любил, виновен в страшных жестокостях?
– Не терзайте себя за вашу скорбь, – тихо говорю я. – Он ведь был вашим отцом.
Взгляд Андена останавливается на моем лице, и он, словно под действием невидимого магнита, подается ко мне. Замирает в неустойчивом равновесии между желанием и разумом. Он теперь так близко, что стоит мне шевельнуться, и наши губы соприкоснутся. Я ощущаю его дыхание на своей коже, тепло его близости, спокойную деликатность его любви. И в это мгновение меня тянет к нему.
– Джун… – шепчет он, его взгляд мечется по моему лицу.
Одной рукой он берет меня за подбородок, притягивает к себе и целует.
Я закрываю глаза. Нужно остановить его, но я не хочу. Есть что-то волнующее в неприкрытой страсти молодого Президента Республики, в том, как его влечет ко мне; даже безукоризненная вежливость не может скрыть его желания. И я таю – от того, как он открывает сердце для меня одной; от того, как он, несмотря на все заботы, находит в себе силы каждый день высоко держать голову и не сгибаться; от того, как он преодолевает трудности ради блага страны. Подобно всем нам.
Он отрывается от моих губ, целует щеки, потом мягкую линию моего подбородка, шею – я ощущаю его легчайшие прикосновения. Дрожь проходит по моему телу. Я чувствую, что он сдерживает себя, и знаю, чего он хочет: вплести пальцы в мои волосы, утонуть во мне.
Но нет. Мы оба понимаем: это нереально.
Нужно остановиться. Болезненным усилием воли я отстраняюсь от него.
– Извините, – едва перевожу дыхание. – Я не могу.
Анден смущенно опускает взгляд. Но не удивляется. Его щеки чуть розовеют в тусклом свете, он проводит рукой по волосам.
– Я не должен был это делать, – шепчет он.
Мы замолкаем на несколько неловких секунд, наконец Анден вздыхает и откидывается на спинку кресла. Я чуть сутулюсь – от разочарования и облегчения.
– Знаю, вы питаете нежные чувства к Дэю. Я ему не конкурент. – Он морщится. – Я вел себя неподобающе. Примите мои извинения, Джун.
У меня рождается мимолетное желание снова его поцеловать, сказать, что он мне небезразличен, навсегда стереть боль и стыд с его лица, при виде которого разрывается сердце. Но я знаю, что не люблю его и не должна так с ним играть. Я понимаю: мы зашли так далеко только потому, что я не смогла оттолкнуть Андена в столь трудный момент его жизни. В глубине же души я хотела, чтобы… на его месте был другой. Эта истина топит меня в чувстве вины.
– Мне пора, – печально говорю я.
Анден отодвигается подальше. Кажется, он одинок, как никогда. Но все же он уважительно мне кланяется. Мимолетная слабость отступила, вернулась привычная вежливость. Анден умеет скрывает боль. Он встает и предлагает мне руку:
– Я провожу вас до номера. Отдохните – мы улетаем рано утром.
– Все в порядке. Я дойду сама.
Я стараюсь не встречаться с ним взглядом, не хочу видеть боль в его глазах. Поворачиваюсь к двери и выхожу, оставляя его одного.
В комнате меня встречает Олли, радостно помахивая хвостом. Нагладив его, как полагается, я иду к своему личному интернет-порталу, а пес укладывается поблизости и, свернувшись в клубок, засыпает. Я задаю поиск по Андену и его отцу. Портал в моем номере представляет собой упрощенную версию кабинок, которыми я уже воспользовалась; здесь нет интерактивных текстов и объемного звука, но он намного превосходит все, что я видела в Республике. Я молча просматриваю результаты запроса. В большинстве своем это постановочные фотографии и знакомые пропагандистские видео – портреты Андена в подростковом возрасте, прежний Президент стоит перед Анденом на пресс-коференциях и митингах. Кажется, даже у международного сообщества почти нет информации об отношениях отца и сына. Но чем глубже я погружаюсь в свое исследование, тем чаще наталкиваюсь на сведения, которые искренне меня удивляют. На видео Анден в четырехлетнем возрасте – он салютует с торжественным выражением на лице, а отец терпеливо показывает, как это делается правильно. На фотографии Президент держит на руках испуганного до слез Андена, шепчет ему что-то на ухо, словно и не замечая окружающей их толпы. На другой видеозаписи отец отгоняет от сынишки международную прессу и так крепко держит Андена за руку, что костяшки пальцев белеют. Я наталкиваюсь на редкое интервью Президента, его берет репортер из Африки. На вопрос, что для него самое важное в Республике, Президент отвечает без колебаний: «Мой сын». Выражение его лица остается строгим, но голос чуть смягчается. «Мой сын всегда будет для меня самым важным, потому что когда-нибудь он станет самым важным человеком в Республике». Он делает паузу и улыбается репортеру, и вдруг я вижу человека, каким он когда-то был. «Мой сын… напоминает мне меня».
Следующим утром, намереваясь вернуться в столицу, мы садимся в наш самолет в Росс-Сити и получаем известие. Это случилось раньше, чем мы предполагали.
Колонии захватили Денвер.
– Дэй, мы здесь.
Я, словно пьяный, открываю глаза на мягкий голос Тесс. Она улыбается мне. Что-то давит на голову, и когда я поднимаю руку, чтобы потрогать волосы, натыкаюсь на бинт. На моей порезанной руке тоже чистый белоснежный бинт. Еще секунда уходит на то, чтобы осознать: я сижу в кресле-каталке.
– Ничего себе! – выпаливаю я. – Кресло-каталка, черт его раздери?!
Голова затуманенная и будто пустая – так бывает, когда заканчивается действие болеутоляющих.
– Где мы? Что со мной случилось?
– Когда сойдем с поезда, вероятно, придется отправиться в больницу. Врачи говорят, что ночные события плохо сказались на тебе.
Тесс идет рядом, а какой-то солдат катит меня по вагону. Впереди я вижу Паскао и других Патриотов – они выходят из поезда.
– Мы в Лос-Анджелесе, – говорит Тесс. – Снова дома.
– А где Иден и Люси? – спрашиваю я.
– Они ждут тебя в вашей временной квартире в Рубиновом секторе. – Через секунду Тесс добавляет: – Как я понимаю, теперь твой дом в секторах драгоценных камней.
Дом. Я погружаюсь в молчание. Мы выходим из вагона вместе с военными. В Лос-Анджелесе, как всегда, тепло, типичный подернутый дымкой осенний день, я щурюсь от желтоватого света. Каталка – это что-то чуждое и раздражающее. Неожиданно появляется желание вскочить на ноги и сбросить кресло на пути. Я – неуловимый, я не должен разъезжать в инвалидной коляске. Еще одна негативная реакция организма, спровоцированная на сей раз ночным приключением? Я сжимаю зубы от собственной слабости. Последний прогноз доктора звучит в ушах: «Месяц. Может быть, два». Приступы явно учащаются.
Солдаты помогают мне пересесть в джип. Перед тем как нам отъехать, Тесс наклоняется к открытому окну, чтобы наскоро меня обнять. Ее неожиданная теплота настораживает. Я могу лишь обнять ее в ответ, наслаждаясь этим кратким мгновением. Мы смотрим друг на друга, но тут джип отъезжает от вокзала, и фигурка Тесс скрывается за углом. Я все кручу головой в надежде ее увидеть.
Мы останавливаемся на перекрестке, чтобы пропустить группу эвакуированных, а я пока разглядываю центральные улицы города. Мало что изменилось – выстроившиеся в шеренги солдаты зычно командуют непослушными беженцами; местные жители на тротуарах протестуют против притока новых людей. Экраны сообщают о несуществующих победах Республики на фронтах и призывают: «Не дайте Колониям завоевать ваш дом! Поддержите Республику!»
Мне вспоминается разговор с Иденом.
Я моргаю и смотрю на город с другой точки зрения: сцены, которые показались мне знакомыми, теперь выглядят иначе. Военные еще и раздают пайки беженцам. Жители города, недовольные приездом эвакуированных, протестуют свободно – солдаты смотрят на них, но не держат на прицеле. И пропаганда, когда-то столь зловещая, теперь кажется посланником оптимизма, лучом надежды в темные времена, отчаянной попыткой поднять настроение людей. Неподалеку от места, где остановился наш джип, толпа детей окружила молодого солдата. Он присел, чтобы быть с ними вровень, в его руке кукла, он рассказывает детям какую-то историю. Я опускаю стекло и слышу его голос, чистый и жизнерадостный. Ребятишки смеются, страх и замешательство на время исчезают. Неподалеку стоят родители, на их изможденных лицах читается благодарность.
Народ и Республика… заодно.
Я морщу лоб, обдумывая непривычную мысль. Нет сомнений: Республика творила преступления против всех нас и, вероятно, все еще творит. Но может, я видел только то, что хотел видеть. Может, теперь, после смерти прежнего Президента, военные сбрасывают маски и правда следуют примеру Андена?
