они растут очень близко друг к другу.
— Полагаешь, я ему оставлю свое оружие?
— Да, это верно, нельзя его бросать. Может быть, он уберется отсюда, как только поймет, что мы не собираемся спускаться? — предположила она.
— А как он это поймет?
— По косвенным признакам. Мы сейчас погасим свет, помоем ноги и ляжем спать. Если соображает, должен уйти, — улыбнулась Дуаре. — Сверху я кое-что вижу, Карсон Нейпир. Не ошибусь, если назову это лощиной… — она внимательно всматривалась. — И по-моему, там вода… Скорее бы он ушел. Там точно вода!
Мы еще пошушукались, свежими листьями Дуаре обтерла мое лицо, мы закрыли глаза и, прижавшись друг к другу, стали изображать мирный здоровый сон. Дуаре — глубокое дыхание, я — спокойные подхрапы, свет выключен — нам с закрытыми глазами абсолютно темно, наша совесть чиста, мы хорошо провели день, спим. Время шло, но басто не уходил. Он рыл копытами землю, продолжая реветь. Ну никак не давал уснуть людям по-человечески. Потом вдруг притомился в трудах и завалился под деревом так элегантно, что нижние ветки посыпались.
— Э-э, парень, да ты, видать, оптимист, — заметил ему я. — А ты помыл ноги, сволочь? Зубы почистил? Хочешь взять нас измором? Не старайся! Это наше дерево! На уплотнение не подписывались!
Дуаре вдруг рассмеялась и открыла чудесные глазки, сна — ни в одном.
— Басто, наверное, считает, что мы скоро созреем и сами свалимся с ветки к нему на рога.
— Он не знает, что у нас прививка от старения. Раньше чем через двести лет мы не созреем… Как я хочу есть! Тс-с, детка, смотри. Вот это Карсон Нейпир называет «картиной маслом», — прошептал я, указывая на густые заросли за спиной басто. — Там что-то шевелится. Что-то очень большое.
— Может, какой-нибудь хищник учуял наш запах?
— Мы высоко на дереве, — пытался я успокоить ее и скосил глаза вниз. — Скорее, учуял запах того, кто ног не помыл… А, вот и он! Узнаешь, Дуаре?
— Тарбан, — прошептала она. — И какой рослый!
Действительно, из зарослей за спиной басто появилась морда тарбана. Злющая, здоровенная, кровь с молоком. Или такое молоко, знаете, с кровью. Басто его пока не заметил. Храпел.
— Он нас не видит, — прошептал я. — Он следит только за подселенцем. Ща-а его как… А сам виноват: никто его не просил подселяться без ордера.
— Думаешь… — начала Дуаре, но чудовищный рев, от которого кровь застыла у нас в жилах, заглушил ее слова.
Тарбан одним махом запрыгнул на спину басто и вцепился в него всеми видами своего оружия — и когтями, и клыками, и вообще. Тот был так ошарашен, что не успел даже понять, кто его и за что.
От их рева содрогнулась земля. Басто был вне себя от боли, ему не понравилась схватка без предупреждения. Резать сонных — это и впрямь, знаете, не комильфо. Он старался подняться, скинуть хищника, но тот только крепче вцеплялся ему в окровавленную спину. Глаз! Басто взвыл от боли! Тарбан громадными когтями разодрал морду своей жертве, которая, потеряв один глаз, уже рисковала вторым. Наконец басто удалось приподняться, но лишь для того, чтобы всей своей тушей опять опрокинуться наземь, в надежде раздавить мерзавца. Фиг вам, дяденька. Тарбан ловко отскочил в сторону и, не давая быку подняться, вновь прыгнул на него, точно гигантская кошка. Очень хотел кушать, очень. Пропадал прямо…
В этот раз ослепший басто, чья морда уже потеряла свой цвет, была залита багровою кашей, успел резким движением головы поддеть тарбана на рога и перекинуть через себя. Тот пролетел так близко от нас, что мы почувствовали омерзительный ветер. Тоже ведь ног не помыл, а туда же, ужинать ему. Видали? С яростным ревом, отчаянно размахивая лапами, он грохнулся на землю. Ну вот и поужинал.
Он, прекрасный в прыжке, упал так, как падают все кошки — лапами вниз. Басто был наготове. Подхватил тарбана могучими рогами и мощным рывком попытался снова подбросить его. Но тот уж успел вцепиться в голову басто, влюбился прямо, зубьями — в горло. Вот какая бывает любовь. Вот какая, а вы говорите… Напрасно бык пытался скинуть с себя льва, который ударами лап продолжал разрывать его в клочья.
Голова зверя представляла собой кровавое месиво, он давно уже ни черта не видел, но продолжал кружиться на месте, словно исполняя ритуальный танец смерти.
Тарбан сидел на нем сверху и, затихая, все медленнее продолжал наносить удары. Он протяжно ревел, потом вдруг замяукал, заглушая предсмертные стоны басто.
Бык на мгновение застыл неподвижно, опустив голову, широко расставив ноги и покачиваясь из стороны в сторону. Из шеи хлестала кровь — по всей вероятности, тарбан перегрыз артерию. Этот мачо был обречен, но с каким невероятным упорством за жизнь цеплялся, как в нее верил! Но и тарбану досталось — левый бок оказался изодран рогами быка, и оттуда что-то вываливалось, бурое, синеватое и в желтизну. А потом хлынула кровь. Не жилец. Басто замер, собрал остатки сил, нагнул шею и издал какой-то звук, одним содроганием горла, уже без голоса. Этот страшный сип точно придал ему сил, пропащему, и, подлец, ведь не нашел ничего лучше в последний миг жизни, как замочить еще и нас, невинных. Мы не кусали его, не вырывали глаз, вообще вели себя на удивление тихо, поглощенные наблюдением за квартирантом и его буйным гостем. Но он обрушил всю свою мощь на наше несчастное дерево, будто и оно перед ним виновато.
Весь ряд веток, весь вертикальный ряд до, извините, колосников провалился в партер, плакали зрители. Нижняя рогатина, из которой отходил здоровенный сук, треснула, как корабельная мачта во время урагана, и мы, старавшиеся удержаться за нее, грохнулись вниз — прямо на тарбана и басто.
Как мы летели, не помню. В такие минуты физических неудобств, как правило, вообще не ощущаешь. Что ветки ребра ломают, а листья по роже бьют — это мы кушали, знаем. Что от удара тел об землю этот парашют не раскроется, еще в колледже проходил, изучая Ньютона. Мне стало не по себе, но не тошноты я боялся. За Дуаре испугался. За которую я в ответе. Старался в полете опередить ее, нарушая закон, и так ей подставиться, так успеть извернуться, чтоб она хоть свалилась на мягкое.
На, извините, весь день битое тело Карсона Нейпира.
Но мои уловки были напрасны, Дуаре упала на зверей первой, в свежую кровь, а я, получается, на нее… извините, прилег… Нет, это не был трюк с моей стороны. Я же вовсе не так был
