class="image">
Перед тем как выйти из дома этим утром, я сказала бабушке, что задержусь. Я не хочу больше пугать её. Кроме меня, у неё никого не осталось, и я должна заботиться о ней. Я сказала ей правду: что хочу после школы зайти в больницу и узнать, как там Джон. Дело не в том, что я хочу навестить его. В последний раз я видела его до аварии, он был очень зол, и я уверена, что после случая в спортзале не вхожу в список его любимых людей. Мне просто нужно услышать, что он справится.
В школе все уже знают о несчастном случае. Они пересказывают чужие слова, и каждый добавляет к истории что-то от себя, как будто того факта, что наш одноклассник чуть не погиб, недостаточно. Кто-то говорит, что водитель был пьян, а другой отвечает, что полиция уже арестовала его. Мне даже в голову не приходит рассказывать им правду, потому что тогда пришлось бы многое объяснять, но мне всё ещё интересно, почему Джон так сердился, и я подхожу послушать. В центре группы Диана. Одна из подруг утешает её – гладит по спине, механически и преувеличенно заботливо.
– Не волнуйся, – говорит она, – с ним всё будет в порядке. Я уверена, что всё не так плохо, как говорят.
Я знаю, что не должна этого делать, но прежде чем тонкий голосок совести сможет удержать меня, я заглядываю в голову Дианы и вижу, как она изо всех сил пытается выдавить слёзы, которые никак не хотят появляться. Она поднимает глаза и, увидев меня, смотрит с такой же ненавистью, с какой смотрела на меня в спортзале. «Уйди с дороги», – слышу я её мысли. Я поворачиваюсь и ухожу. Злость вспыхивает во мне с такой силой, что боюсь, как бы всё вокруг не взорвалось от моего плохого настроения.
Больница находится в другом конце города. Я иду по улице, уворачиваясь от людей. Из автобуса я вышла на одну остановку раньше, потому что у меня кружится голова. Всю дорогу я тренировалась слушать и блокировать мысли пассажиров, а затем попыталась сделать то же самое с их чувствами и почти преуспела в этом. Сначала мне казалось, что я нахожусь посреди хаоса, прямо как в классе. Только в автобусе было ещё и тесно, поэтому, по моему впечатлению, слова будто бились друг о друга, пытаясь отвоевать себе местечко. Герб прав, мы, люди, действительно думаем громко, но я пыталась создать звуконепроницаемое пространство вокруг своего сознания, куда смогла пробиться только пара односложных предложений.
Когда мне удалось отгородиться от голосов, я смогла более ярко воспринимать цвета эмоций окружающих меня людей. Хотя, в отличие от голосов, я по-прежнему не могу контролировать, что я вижу и когда. В автобусе эмоции не складывались в прекрасный калейдоскоп, какой я видела в лесу вокруг Эвии. Здесь они похожи на головокружительный ярмарочный аттракцион. Цвета человеческих эмоций настолько интенсивны, что рядом с ними эльфийские кажутся имитацией, дешёвой пластмассой, выдающей себя за кристаллы. Проблема в том, что яркие цвета не танцуют, они конфликтуют друг с другом: боль, грусть, любовь, волнения. Меня чуть не стошнило, когда я представила, что стеклянная коробка, ограждающая моё сознание, разбивается, и цвета внезапно исчезли. Вместо них меня захлестнула какофония мысленных голосов, и мне пришлось поспешно выйти из автобуса. К счастью, я была всего в одной остановке от больницы.
Я должна спросить Раймона, нормально ли то, что со мной происходит, хотя не думаю, что он знает. Прежде всего я должна научиться контролировать это. Кажется, что мысли и чувства заглушают друг друга. Я вспоминаю, как Кина говорила, что люди думают одно, а говорят другое. Надо будет при случае сказать ей, что мы ещё и чувствуем нечто третье. Мы обманываем себя и других, потому что так устроены отношения. Наша система жизни не готова к тому, чтобы кто-то видел и слышал всё одновременно. А может быть, это я не готова видеть, слышать и чувствовать то, что происходит вокруг меня? Теперь я понимаю, через что пришлось пройти эльфам-эмпатам и почему они решили изолироваться от остальных.
Когда я подхожу к двери больницы, я делаю вдох, как будто намереваюсь немного отдышаться перед тем, как окажусь внутри. Первое, что я замечаю, – это кофе на столе администратора, что меня удивляет, потому что в последний раз, когда я была в подобном месте, воздух пах дезинфицирующим средством. Я улыбаюсь ей и спрашиваю о мальчике, которого вчера сбили. Она не может дать мне никакой информации, если я не член его семьи, и, хотя я говорю, что была с ним до приезда «скорой помощи», она не двигается ни на миллиметр. В такие моменты мне хотелось бы услышать мамин голос…
Я догадываюсь, что Джон находится на третьем этаже, поэтому поднимаюсь туда, чтобы попытать счастья с медсёстрами там. Я повторяю почти слово в слово то, что сказала администратору, а медсестра на третьем этаже повторяет почти слово в слово то, что мне сказали на входе.
– Вы та девушка, которая присматривала за ним, пока приехали врачи? – услышала я вдруг голос позади себя.
Когда я оборачиваюсь, пухлая женщина с красными от слёз глазами протягивает мне руку. Я видела её раньше, в мыслях Джона.
– Я Грета, мама Джона.
Прежде чем я успела пожать протянутую руку, она подходит и крепко обнимает меня. А потом плачет навзрыд, а я не могу придумать ничего другого, кроме как поглаживать её по спине.
– Как Джон?
– Я не знала, как связаться с тобой, чтобы поблагодарить. Откуда ты знаешь его имя?
– Мы вместе учимся. Я Зойла.
– Ну, он в порядке. Врачи говорят, что ты зажала его рану, чтобы остановить кровотечение. Он мог истечь кровью до смерти.
Мне приходится солгать. Я говорю, что нам рассказывали на уроке физкультуры, как оказывать первую помощь. Не то чтобы это было полноценной ложью, просто я на том уроке совершенно не обращала внимания на объяснения. Но мои объятия совершенно искренние.
Поскольку женщина рассказала мне, кто она, я стараюсь не осуждать её. Джон ушёл из дома злой, очень злой. До самого приезда «скорой помощи» я слышала в его мыслях, как снова и снова хлопает дверь. Все семьи разные, но Джон оказался вечером на улице, потому что был зол. А может быть, он был зол, потому что оказался на улице. В любом случае, его мать имеет к этому какое-то отношение, а я обнимаю её и глажу по спине, хотя на самом деле хочу спросить, что, чёрт возьми, происходит. Я ненавижу быть частью этой большой лжи, и гнев давит на мои лёгкие так, что трудно дышать.
– Ты в порядке? – спрашивает она. – Ты очень побледнела, хочешь, я вызову медсестру?
– Простите. Со мной такое иногда случается, когда я нервничаю.
Ещё одна ложь. Я лгала Эвии, лгала бабушке, лгала в школе и вот теперь – матери Джона. И больше всего я лгу себе, говоря, что не могу принять решение Эвии. Но разве это мешает мне помочь ей? Если этот багаж лжи будет пополняться, наступит момент, когда я больше не смогу его нести.
– Пойдём, он будет рад тебя видеть, – говорит мне Грета.
Мы идём по коридору, не касаясь друг друга, как будто наши объятия минуту назад остались возле поста медсестёр, ждать родственников следующей жертвы аварии. Почти не осознавая, я пытаюсь понять, что она чувствует, увидеть цвета её эмоций, мне нужна подсказка, что происходит. Грета открывает дверь и застывает на месте. Она прочищает горло. Я всё ещё нахожусь вне палаты, поэтому не могу видеть, что её удивило, но я знаю, что она сердится, даже если пытается это скрыть. На мгновение я вижу вокруг неё жёлтый туман, который быстро исчезает. Гораздо более суровым голосом, чем тот, который я слышала ранее, она здоровается и, наконец, отступает, позволяя мне войти.
– Послушай, дорогой, к тебе пришла Зойла. Ты её помнишь?
– Зойла?
– Это та, которая позаботилась о тебе на улице.
Джон выглядит ужасно. Он едва может открыть один глаз, потому что он так опух, а на шее виден огромный синяк, как будто он пытается выбраться
