каждый день даёт понять, что теперь он мой должник. Я предпочитаю, чтобы всё было именно так, без лжи, без рассказов об уроках первой помощи, на которые, как он знает, мы никогда не обращаем внимания. Я также не спрашиваю его, что он делал тем вечером на улице и почему так сильно сердился. Джон просто лежит на больничной койке, залечивает свои раны, празднует как триумф каждую удалённую трубку, каждую скобу, которая выпадает сама по себе, каждый жест, который сегодня причиняет чуть меньше боли. И я хожу к нему каждый день, потому что с ним чувствую себя комфортно.
Я больше не видела того парня с коротким именем, хотя знаю, что он тоже навещает Джона. Об этом намекают оставленные на тумбочке у кровати гостинцы, и что-то подсказывает мне, что их приносит не Грета.
На остановке больше людей, чем в предыдущие дни, возможно, потому что сегодня пятница. Все одеты в тёмную одежду. Люди в шарфах, перчатках, пальто и пуховиках в самой унылой гамме серого, синего и коричневого цветов толпятся под навесом, стараясь не касаться друг друга. Один мужчина уходит оттуда как раз в тот момент, когда я прихожу, как будто он устал ждать или как будто мы все не можем поместиться, и он должен освободить место для меня.
Джон встречает меня с улыбкой.
– Эй, такими темпами ты вернёшься в класс раньше, чем к твоему отсутствию успеют привыкнуть, – говорю я.
– Не думаю, что они сильно скучают по мне.
– О чём ты? Ты уже неделю как главная тема для разговоров. А тут ещё и Диана…
Я смотрю на него краем глаза, но он ни единым жестом не даёт понять, что между ними. Вообще, это немного странно, как будто он не понимает, о чём я говорю. Я рассказываю ему, как она была расстроена в первый день, и старательно умалчиваю о том, что я видела в её мыслях.
– Я не помню, когда мы говорили в последний раз.
Он молчит, уставившись куда-то по ту сторону окна. Я думаю, он пытается найти этот момент в своей памяти, и проходит целая вечность, прежде чем он возвращается к разговору:
– В глубине души мне жаль её. Она чувствует себя очень одинокой.
– Но все её обожают! С ней рядом всегда её подружки. Они будто живут только для неё. А мальчики… – Я оставляю предложение висеть в воздухе.
– Это показуха, Зойла. Настолько ненастоящее, что она даже не знает, кто она. Ей нужно, чтобы все восхищались ею, чтобы все ей завидовали. У неё нет друзей, у неё есть подданные.
Я заставляю себя улыбнуться, что даётся мне с трудом. Довольно болезненно слышать, с каким презрением он говорит о лжи и людях, которые скрывают, кем являются на самом деле. К грузу печали у меня в груди прибавляется очередная порция.
Словно понимая, что я не хочу больше говорить о Диане, Джон просит меня подойти ближе. Он приподнимает простыню, чтобы показать мне шрам, всё ещё тёмно-розовый, как червяк, прилипший к его коже, с двумя скобами. Я знаю, что находится под этой отметиной, потому что видела, потому что была там внутри, но я не могу сказать ему об этом. Я очень медленно провожу по нему пальцем. Я чувствую кровь под кожей, чувствую, как крошечные клетки срастаются под моим пальцем. Я слышу, как у Джона колотится сердце, и внезапно его мышцы напрягаются. Меньше чем через секунду он накрывается простынёй, краснеет, и я слышу, как захлопывается дверь. Не знаю, в каком порядке произошли эти три события. Он раньше меня услышал, как его мать вошла в палату, застав нас врасплох. У меня такой слух, что я слышу сердцебиение тех, кто рядом со мной, даже тех, кто далеко. Я могу слышать, о чём они думают, иногда даже не желая того, но я не почувствовала, как Грета подошла к двери, повернула ручку и вошла в палату. Может быть, потому что меня заворожил полузаживший шрам.
– Ох, как мило, Зойла. Джон не захочет выздоравливать, если ты будешь его так баловать.
Ей приятно видеть нас вместе. Она хотела бы, чтобы её предположения оказались правдой. Я качаю головой и молча ругаю себя за то, что снова подслушиваю её мысли. А она делает вид, что кто-то зовёт её из коридора или кафетерия, и оставляет нас одних.
– Не подведи её, – говорит Джон с очень грустной улыбкой, – ты её последняя надежда.
Я не знаю, что ответить. Джон всё ещё улыбается, как тогда, когда я вошла, но это теперь вынужденная улыбка, такая грустная, что на неё трудно смотреть. Вокруг него клубится серое облако. В последнее время я много практиковалась, и моя гипотеза оказалась верна: если я улавливаю чувства других людей, то не могу слышать, о чём они думают, и в большинстве случаев у меня есть выбор. Мне нравится видеть, что чувствует Джон, поэтому иногда я надолго задерживаюсь на этом образе. Мой особый калейдоскоп. С бабушкой, с Гретой, с людьми вокруг меня в автобусе мне приходится концентрироваться, чтобы не слышать их голоса или слышать только то, что я хочу, но что-то мешает мне подглядывать за Джоном. Облака вокруг него настолько изменчивы, что я перестала искать им объяснение и просто наслаждаюсь ими. Ничто из того, о чём он думает или говорит, не может быть настолько умопомрачительным.
– Ты ничего не скажешь?
Его голос разрушает образ.
– Извини, я думала…
– О том, что я сказал тебе о своей матери?
– О том, что мы будем делать, когда ты выйдешь отсюда, – вру я ему.
Глава 13
Неважно, чего я хочу
На выходе из больницы я замечаю покалывание на шее, чуть выше солнечной метки, поэтому я не удивлена, что Лиам ждёт меня. Возможно, эти любопытные татуировки действуют как детектор близости или своего рода связь. Он одет в то же длинное пальто, которое было на Гербе в первый день, когда я его увидела, и не знаю почему, но это меня беспокоит. Может быть, потому, что я не могу привыкнуть к тому, что Лиам такой эльфийский. Я отодвигаю проблемы Джона и его матери куда-то на задворки своего сознания, потому что мне нужно полностью сконцентрироваться, чтобы поговорить с братом.
– Пойдём пешком или хочешь поехать на автобусе? – уточняю я.
– Я смогу выдержать холод, не волнуйся.
Мы идём к лесу, словно это единственный возможный пункт назначения. Каждый раз, когда эльф приходит ко мне, мы оказываемся на этой поляне – промежуточном пространстве между его миром и моим, месте, где ни один из нас не чувствует себя более комфортно или более неуютно, чем другой.
– Так ты спасла Джона.
Это удар прямо в живот, который опустошает меня изнутри. Я сдерживаю позывы к рвоте. Если Лиам не хочет ходить вокруг да около или использовать пустые слова, с которых мы, люди, начинаем разговор и которые эльфы находят столь удивительными, я могу играть по его правилам.
– Ты знаешь о папе? Об Арисии?
– Не суди их, не зная, что произошло, – говорит он, ничуть не возмущаясь.
– Боже, Лиам, неужели ты стал настолько эльфом, что даже это тебя не трогает?
– Папа – хороший человек, ты же знаешь? Не позволяй никому говорить тебе обратное.
Его слова звучат пугающе, как слова бабушки Арисии несколько недель назад в лесу. Тогда он сам упрекнул отца, а бабушка бросилась защищать того. Даже в этом Лиам стал таким же, как они. И папа, кстати, тоже сказал мне не осуждать Арисию. У меня такое чувство, что за моей спиной кипят события, а я участвую в них лишь в ограниченной версии.
Я слишком часто видела, как эльфы обрывают разговор, когда он им неинтересен, чтобы понять, что Лиам больше не станет говорить о папе, поэтому я рассказываю ему об эмпатии и цветах, о том, что я видела в лесу, когда была с Эвией. О том, что она сказала. О бабушке. И о том, что, по мнению Раймона, может произойти, если Совет узнает, что я помогла Джону.
– Как думаешь, Раймон сделал бы это? Убедил бы меня, если бы его послали?
– Раймон уже рассказал тебе о следопытах.
– Пошлют ли они за мной следопыта, если узнают, что я помогла Джону?
