Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка

Вот он, ключ к теории Гриффина о необходимости насилия, вот почему они могли победить. Они наконец-то это поняли. Именно поэтому Гриффин и Энтони были так уверены, что борются не напрасно, именно поэтому были убеждены, что колонии смогут одолеть империю. Империи нужна добыча. Насилие подорвет систему, потому что она не могла поедать сама себя. У империи связаны руки, ведь она не могла уничтожить источник своей прибыли. И как поля сахарного тростника, как рынки других стран, как рабочая сила невольников, Вавилон был ценной собственностью. Британия нуждалась в китайском и арабском, в санскрите и всех прочих языках колоний. Британия не могла навредить Вавилону, не навредив самой себе. И поэтому Вавилон, просто лишив империю своей помощи, мог привести ее в упадок.

– И что будете делать? – спросил профессор де Вриз. – Все это время продержите нас в заложниках?

– Надеюсь, вы к нам присоединитесь, – ответил Робин. – А если нет, вы можете покинуть башню. Сначала прикажите полиции удалиться, а потом можете выйти один за другим. Но вы ничего с собой не возьмете, только личные вещи, которые сейчас при вас [107]. – Он ненадолго замолчал. – Уверен, вы понимаете, что, если уйдете, нам придется уничтожить пробирки с вашей кровью.

Как только он закончил, к двери выстроилась очередь. Увидев, сколько там человек, Робин впал в уныние. Уходили все студенты и преподаватели с кафедр классических языков и европейских, то есть почти весь факультет. Еще стонущего профессора Плейфера вынесли на руках профессор де Вриз и профессор Хардинг.

Остались только шестеро – профессор Чакраварти, профессор Крафт, два студента – Ибрагим и миниатюрная девушка по имени Джулиана – и два аспиранта, Юсуф и Мегана с юридической кафедры и литературной. Не считая профессора Крафт, все были из колоний и цветными.

Но все равно у них могло получиться. Они могли пожертвовать талантами, если будут контролировать башню. В Вавилоне хранились почти все ресурсы для работы с серебром в стране: «Грамматики», граверные перья, книги со словесными парами и справочные материалы. А самое главное – серебро. Профессор Плейфер и другие могли бы создать второй центр перевода в другом месте, но даже если бы сумели восстановить по памяти все необходимое для серебряных работ, потребовалось бы несколько недель, а то и месяцев, чтобы собрать материалы в необходимых количествах. К тому времени голосование уже состоится. И, если все пойдет по плану, страна уже будет поставлена на колени.

– И что теперь? – пролепетала Виктуар.

Робин спрыгнул со стола, и кровь прилила ему в голову.

– А теперь мы расскажем всему миру, чего ему ждать.

В полдень Робин и Виктуар поднялись на северный балкон восьмого этажа. Балкон играл в основном декоративную роль, поскольку большинство обитателей Вавилона не понимали, зачем кому-то может потребоваться прогулка на свежем воздухе. Никто туда не выходил, а дверь почти заклинило из-за ржавчины. Робин налег плечом и толкнул. Когда дверь резко распахнулась, он чуть не вывалился наружу и на мгновение, прежде чем восстановил равновесие, перегнулся через балюстраду.

Раскинувшийся внизу Оксфорд казался таким крохотным. Как кукольный домик, изящное подобие реального мира для тех мальчиков, которым никогда не придется с ним взаимодействовать. Робин задумался, не таким ли видели мир Джардин и Мэтисон – миниатюрным, легко поддающимся манипуляциям. Как будто люди или места находились ровно там, где было нарисовано. Как будто города рассыпались в прах, стоило топнуть ногой.

Внизу, на каменных ступенях перед башней, полыхало пламя. Склянки с кровью всех ученых и студентов Вавилона, кроме восьми оставшихся, разбили о кирпичи, облили маслом из ламп и подожгли. В этом не было особой необходимости; важно было лишь убрать склянки из башни, но Робин и Виктуар настояли на некоей церемонии. Профессор Плейфер показал, насколько важен внешний эффект, и этот мрачный спектакль был их заявлением, предупреждением. Замок взяли штурмом, а волшебника изгнали.

– Готовы? – Виктуар положила на карниз стопку листов.

В Вавилоне не было собственного печатного станка, поэтому все утро они кропотливо писали сотню листовок. В своей декларации они позаимствовали как риторику Энтони по созданию коалиции, так и философию насилия Гриффина. Робин и Виктуар объединили свои голоса в четком и лаконичном заявлении о намерениях – один красноречиво призывал объединить усилия в борьбе за справедливость, другой бескомпромиссно угрожал тем, кто выступал против них.

«Мы, студенты Королевского института перевода, требуем от Великобритании прекратить рассмотрение билля об объявлении войны против Китая. Учитывая решимость правительства начать военные действия и жестокое подавление тех, кто пытается разоблачить меркантильные мотивы войны, у нас нет другого способа заявить о себе, кроме как прекратить все услуги Вавилона по переводу и обработке серебра до тех пор, пока наши требования не будут выполнены. Отныне мы объявляем забастовку».

Какое интересное слово «забастовка» [108], подумал Робин. Оно навевало мысли о людях, бросающихся на непоколебимую силу. Парадоксальная концепция: бездействием и ненасилием доказать, что нельзя отказываться исполнять желания тех, от кого зависишь.

Внизу оксфордцы занимались привычными делами. Никто не смотрел наверх, никто не замечал двух студентов на самом высоком в городе балконе. Изгнанных переводчиков видно не было, если Плейфер и вызвал полицию, она еще не решила, как действовать. Город был спокоен и безмятежен и понятия не имел, что надвигается.

«Оксфорд, мы призываем тебя встать на нашу сторону. В ближайшее время забастовка поставит город в трудное положение. Мы просим вас направить гнев на правительство, из-за которого мы вынуждены прибегнуть к забастовке. Мы просим вас перейти на сторону справедливости и чести».

Далее в листовках говорилось о том, какую опасность несет избыток серебра для британской экономики, не только для Китая и колоний, но и для рабочего класса Англии. Робин сомневался, что кто-то дочитает до этого места. Он не ожидал, что город поддержит их забастовку; наоборот, как только серебряные пластины начнут выходить из строя, забастовщиков возненавидят.

Но проникнуть в башню все равно никто не сможет, так что пусть ненавидят сколько угодно, лишь бы понимали причины своих неудобств.

– Как, по-твоему, скоро обо всем узнают в Лондоне? – спросила Виктуар.

– Через несколько часов, – ответил Робин. – Думаю, новости умчатся первым же поездом, идущим в Паддингтон.

Они выбрали для революции самое неподходящее место. Оксфорд был не бурлящим центром, а убежищем, на десятилетия отставшим от остальной Англии во всех сферах, кроме науки. Университет задумали как бастион древности, где ученые могли вообразить, будто живут в любом из последних пяти столетий. Скандалы и беспорядки здесь случались настолько редко, что Университетский колледж выпускал специальный бюллетень, если в конце утомительно длинной проповеди в Крайст-Черч вдруг раздавалась птичья трель.

Но хотя Оксфорд не был центром власти, именно в нем воспитывали власть имущих. Его выпускники управляли империей. Вероятно, прямо в этот момент кто-то мчался на вокзал Оксфорда с новостями о захвате башни. Кто-то наверняка понял, что происходит, что это не просто дурацкая студенческая выходка, а кризис государственного масштаба. Кто-то донесет эту новость до кабинета министров и палаты лордов. И тогда парламент решит, что делать дальше.

Робин кивнул Виктуар – на греческом и латыни она говорила гораздо чище него.

– Ну, давай. Пусти их в полет.

– Полемикос, – сказала она, поднося пластину к пачке листовок. – Полемика. Discutere. Дискутировать.

Она подтолкнула стопку с карниза. Листовки полетели вниз. Ветер нес их по городу, пронося над шпилями и башенками дальше на улицы, во дворы и сады; бумаги проникали по дымо- ходам и сквозь решетки, проскальзывали в открытые окна. Они прилипали к каждому встречному, цеплялись за пальто, хлопали по лицу, настойчиво приклеивались к сумкам и портфелям. Большинство прохожих с раздражением стряхивали листовки. Но некоторые подбирали их, читали манифест забастовщиков и постепенно осознавали, что это значит для Оксфорда, для Лондона и для империи. И вскоре забастовщиков уже не смогут просто игнорировать. Вскоре всему миру придется посмотреть в их сторону.