Я прикажу приготовить твои комнаты.
Вообще-то герцогу Эпинэ надлежит жить в Южной башне, но не забираться же в апартаменты деда! Он там взвоет.
– Благодарю.
Противное словечко, только по-человечески говорить с Амалией он не может. Бедная Жозина, семь лет терпеть эту рожу! Робер потрепал Дракко по клейменому плечу. Тавро выглядело старым – еще одна небывальщина.
– Я пойду к матери.
– Понимаю…
Понимаешь? Да что ты, увези тебя пегая кобыла, можешь понимать?! Семь лет назад у маркизы Эр-При были муж и четверо сыновей. Вернулся один… Вернулся и не знает, что говорить. Лэйе Астрапэ, он вообще ничего не знает!
2
Замок дрых. Еще бы, столько вылакали! Другое дело, что начали за здравие, кончили за упокой. Матильда с тоской глянула в сереющее окошко. Голова была тяжелая, но спать не хотелось. Принцесса с грехом пополам поднялась и воровато глянула в сторону зеркала. Нет уж, в ее годы да после эдакой ночки на себя лучше не смотреть! Женщина медленно оделась, на ощупь пригладила волосы, хватила предусмотрительно припасенной касеры и спустилась во двор.
Вицу с Балажем давно унесли, у башни Матяша догорал последний костер, валялись пустые бочонки, перевернутые котлы, разбитые кружки, а по помосту для музыкантов скакала сорока, за которой наблюдала кухонная кошка. Соро́к Матильда терпеть не могла – сплетницы, воровки и вообще бабы! Принцесса завертела головой в поисках палки или камня, приметила откатившуюся в сторону кружку-шутиху, бросила в огонь, отошла. Кружка лопнула, выплюнув сноп оранжевых искр, сорока, издав возмущенный стрекот, убралась, кошка с укоризной глянула на испортившую охоту дуру и шмыгнула в подвал. Двор залила вязкая тошнотворная тишина. Вот и повеселились, твою кавалерию!
Делать было совершенно нечего, самым умным казалось вернуться в спальню, хватить чарку и уснуть, но Матильда побрела к хозяйственным дворам, где шевелились наиболее ретивые слуги. На душе было тошно. То ли от вчерашнего, то ли от того, что Робер уехал и один Леворукий знает, вернется ли. Что он там говорил про Альдо и про своих приятелей? Чтоб они его ждали? Внучек приедет, она из него вытрясет, куда это он наладился…
– Ах ты, старое брехло! Скот безрогий, в гробу я тебя видела, зенки твои бесстыжие…
Визгливый голос, без сомнения, принадлежал ключнице Шаре, а отчитывала она, разумеется, мужа. Надо полагать, за вчерашнее!
Матильда вслушалась. Ссоры между прислугой ее никогда не занимали, просто хотелось перебить пакостные мысли.
– Ну, чего уставился? – неистовствовала Шара. – Так я тебе и поверила!
– Говорю же, уехала она! – огрызнулся хриплый бас. Точно, Калман. – С гици уехала! Своими глазами видел!
– Сдурел, пень трухлявый? Как она могла уехать!
– А я говорю, уехала, – стоял на своем Калман. – Я еще из ума не выжил, не то что некоторые.
– А кто ж тогда в церкви лежит? Аполка?!
– Не, Аполка в церкви лежать не может…
Матильда наподдала ногой подвернувшееся ведро и шагнула вперед. Супруги прервали перебранку и уставились на хозяйку.
– Так кто уехал с гици? – в упор спросила Матильда.
– Вица, – пробормотал Калман. – Вот лопнуть мне на этом самом месте, Вица! Видел прям как вот ее, – конюх ткнул пальцем в Шару. – Живая, здоровая, только зареванная. С Балажем своим погавкалась.
– И Робер ее взял?
– Упросила она его. Барич спервоначалу не хотел, потом взял…
– А как же она назад вернулась?
– Так не возвращалась она, – выпалил Калман. – Солнце село, мост и подняли. Сами знаете, Золотая Ночка…
Да, в Золотую Ночь все за текучую воду, живой огонь да заговоренные травы прячутся. Не вернулся до заката, сиди за воротами до полуночи.
– Да врет он все, – сплюнула Шара. – Никуда она не ездила и ни с кем не ссорилась. Видела я ее, с подружками шушукалась, веселая… И то сказать, замуж брали!
И не кто-нибудь, а первый красавец Сакаци. Выходит, повариха права, а Калман просто хватил лишку?
– Калман, ты один их видел?
– Еще чего! – возмутился конюх. – Их и приворотник видал, и Янчи с Пиштой…
Хлопнула ближняя дверь, раздались шаги. Ласло Надь! Решение пришло само собой.
– Ласло!
– Да, гица. – Глаза доезжачего запали, щеки покрывала щетина. О том, на что походила она сама, Матильда почла за благо не думать.
– Калман видел, как Вица уезжала с Робером. – Матильда говорила, а Ласло слушал так, словно не они вчера едва не перешли грань между госпожой и слугой. – И другие видели.
– Святой Балинт! – широкие плечи вздрогнули. – Быть того не может!
– Не может, а было, – взъелся Калман. – Я еще из ума не выжил.
Ласло молчал, только на скулах перекатывались желваки.
– Ох, не к добру это, – завыла Шара, – как есть не к добру.
Надо думать… К добру люди не умирают и собаки не воют.
– Седлай коней, – рявкнула Матильда, – поднимай парней и свору возьми. Проедемся до Яблонь.
– Слушаю, гица.
Почему она вдруг вспомнила агарисское кладбище?! Не вспоминала, не вспоминала и вдруг вспомнила?
3
Мать молчала, только смотрела широко раскрытыми черными глазами. Надо было о чем-то говорить, но Робера хватило лишь на то, чтоб опуститься на колени.
– Зачем ты вернулся? – голос маркизы Эр-При звучал спокойно, но в глазах стояли слезы. Как же она изменилась… Это не старость, это что-то более страшное. В Агарисе, в резиденции Эсперадора, висит святая Валерия [50] работы Диамни Коро. У нее такой же взгляд.
– Я получил ваше письмо.
Он не может называть ее «матушка», как положено по этикету. В детстве, подражая отцу, они все называли ее Жозиной, и она поддерживала эту игру. Потом Жозину сменила «эрэа Жозефина», но как же невозможно давно это было…
– Мое письмо? – В провалившихся глазах застыло робкое удивление, словно она опасалась, что не расслышала. – Я давно не писала… Не знала куда…
Как же так? Это был ее почерк, ее печать, ее манера…
Робер вытащил смятый листок. Надо было взять и футляр, только он не подумал. Мать замерла, вглядываясь в темные строки. Бледное лицо, потухшие глаза, совершенно белые волосы. Когда они уезжали, у нее были черные косы.
– Это подделка. – Она утерла слезы. Алый платок с черно-белой каймой… Родовые цвета, он их почти забыл. – Тебе не следовало приезжать.
– Но я тут.
– Конечно, – маркиза Эр-При слабо улыбнулась. – Все Эпинэ – Иноходцы, как я могла забыть… Ты стал так похож на Арсена.
– Сын Эгмонта меня за него принял.
– Так похож, – то ли она не расслышала, то ли ей не было дела до наследника Окделлов. – Даже страшно… Мне показалось, но… из Рассвета не возвращаются.
И из Заката тоже. Смерть – это навсегда. Остальное, к счастью, проходит.
– Я… я не смогла вас остановить. – Прохладные пальцы коснулись его подбородка, заставляя поднять голову. Робер узнал это прикосновение и вздрогнул, лишь сейчас осознав, что он дома. – Должна была, но не смогла. Я слишком… слишком стала тенью Мориса. А Морис был тенью отца.
Грешно винить мертвых,
