и двинулись на Тураах. Она попятилась – и вдруг очутилась на лесной прогалине.
Алая от крови земля, сломанный охотничий лук на камнях и – ни души.
– Будь проклята эта охота! – прогремело в вышине.
Розоватый свет проникал через многочисленные щели, заливал уутээн. Снаружи мерно шелестели зеленые кроны осин, подернутые желтизной.
Сон. Всего лишь сон. Тураах села, провела руками по лицу. Неживые глаза матери, окровавленная земля, царапающий стены прогнившего арангаса мертвец, Табата…
Могут ли видения удаганки быть только снами?
Тураах выбралась через прореху в крыше уутээна и посмотрела на восток. Между стволами на розовом полотне неба заплясал пламенный бок солнца.
– Да ведь сегодня начнется большая охота! – Тураах спрыгнула на землю и помчалась в сторону улуса. Нужно предупредить Табату.
Брякнули накладки на кафтане наставника, прогоняя страх. Только на губах остался его легкий привкус. Тайах-ойуун тяжело поднялся с колен – ярко-оранжевый кругляш солнца, угодив в ловушку, забился в ветвистых рогах шаманьей шапки. Земля загудела, откликаясь на низкое пение Тайаха и ритмичные удары в бубен. Повинуясь мелодии, в животе у Табаты задрожала до предела натянутая тетива.
Обмакнув тонкие полосы кожи, венчавшие колотушку, в воду, Тайах двинулся вокруг Табаты посолонь. Ритм, отбиваемый ойууном, то замедлялся, то переходил в бешеную скачку. В перерывах между ударами шаман взмахивал над головой ученика поводьями колотушки, орошая лицо Табаты ледяными каплями.
Задрожав глубоко в горле, пение стихло, и Тайах-ойуун севшим, надорванным голосом заговорил слова посвящения. Табата вторил ему.
Когда вставшее солнце из оранжевого стало белым, ойуун с силой ударил в бубен: гулкий звук заполнил мир, достигнув и неба, и подземных глубин. Тайах снял с ветвей росшего рядом тополя белое одеяние, накинул его на Табату, затем увенчал его голову ритуальной шапкой с аккуратными рожками молодого оленя.
– Встань, ойуун Табата! – торжественно произнес он. – Пора произнести первый алгыс.
Дрожащими руками приняв пахнущий свежим деревом бубен и маленькую колотушку, поднялся с земли Табата-ойуун.
Тыгын переминался с ноги на ногу в строю охотников – и очень гордился этим. По правую руку от него стоял Бэргэн. Гибкий и сильный, вечно улыбающийся, Бэргэн слыл бесстрашным охотником. В улусе рассказывали, что уже на пятнадцатой зиме он спускался в берлогу за тушей убитого медведя [28]. Тыгын выпрямился, стараясь повторить позу Бэргэна. Увы, до жилистого охотника низкорослому и щуплому Тыгыну было далеко.
Сегодня Бэргэн был особенно воодушевлен: произносить алгыс на удачную охоту предстояло его младшему брату.
Тыгын поправил сползавший с плеча тяжелый короб со стрелами и вздохнул. Табата на две зимы младше, но уже стал ойууном. А зайчонок-Тыгын в свои четырнадцать зим впервые идет на большую охоту. Тыгын был трусоват. Дурацкое прозвище «зайчонок» прилипло к нему именно поэтому: проверяя силки, он услышал треск в кустах и вскрикнул: «Медведь!» В тот же миг из зарослей показался старик Сэмэтэй с пойманной лисицей в руках. Ну и хохотал же тогда старик: мертвую лису за лесного хозяина принять! А то, что круглобокий Сэмэтэй в ширину от медведя отличается мало, никто и не подумал… Сэмэтэй со смаком рассказал эту историю у костра. А потом еще раз, и еще. С тех пор иначе как зайчонком Тыгына и не называли. Хотелось сбросить обидное прозвище, поменять шкуру. Вот покажет себя Тыгын на охоте, и тогда…
В толпе за спиной послышался взволнованный шепот. Тыгын вынырнул из потока тревожных мыслей и огляделся. От озера шел облаченный в белое Табата. Молодой ойуун так и светился: не поймешь – то ли сила шаманская в нем плещется, то ли белое одеяние отражает солнечные лучи. За ним, опираясь на сучковатый посох, медленно ступал Тайах.
Тыгын восторженно ухнул и улыбнулся пришедшей в голову мысли: Табата только сегодня, после первого алгыса, станет настоящим шаманом. И судьба Тыгына замерла на развилке. Покажет себя отважным и ловким на охоте – быть ему в рядах добытчиков, нет – прогонят к рыбакам или пастухам. Что, если это не просто совпадение?
Он в очередной раз поправил сползший короб и загадал: «Пусть улыбнется нам обоим сегодня богач Байанай!»
Пронесшись между юрт и хотонов, Тураах стала спускаться к озеру. Скорее, скорее… И вдруг остановилась: слишком тихо, слишком пусто вокруг.
– Там! – по холодной глади озера разнесся мощный голос бубна. Алгыс начался. Опоздала. Что же делать?
Тураах развернулась и бросилась наверх, на песнь бубна, но сделать успела только несколько шагов. Над головой пронеслась черная тень: круто спикировав, Серобокая забила крыльями, преграждая путь.
– Кра! Вмешаешься в алгыс – поср-рамишь юного ойууна и его наставника! Как Табата поведет за собой народ, если словам его не будет веры?!
Тураах сердито крикнула, пытаясь обойти Серобокую:
– Охотникам грозит беда! Что-то злое притаилось в чаще!
– Первый алгыс ойууна прерывать нельзя! Да и что стоит твое слово против слова питомца Тайаха!
– Что же делать? – на глаза навернулись злые слезы.
– Кра-р! Ты удаганка, Тураах, тебе и решать!
Смахнув слезы, Тураах закрыла глаза. В груди бешено колотилось сердце. Страшно. Принимать решение – страшно. Мечутся мысли испуганной стаей, не поймать, не найти решение. Серобокая права: нельзя вмешаться в алгыс. Но и кошмар не забудешь. Дождаться, пока закончится обряд, и поговорить с Табатой? Посмеется шаман над трясущейся от страшных снов девочкой. Сжав в кулаки холодные пальцы, Тураах выдохнула.
– Подождем. Табата теперь ойуун, если он не учует угрозы, я отправлюсь в лес и попробую предотвратить зло, – произнесла она, старательно отгоняя сомнения.
Та-ба, та-та-ба, та-ба-та, та-та, та-ба-та-ба-та-ба-та, – голос бубна складывался в имя Табаты. Сила пульсировала в животе, расходилась в руки и ноги. Табата отдался переполнявшим его чувствам и заговорил нараспев:
– Важный дедушка мой, тойон!
Безбедно щедрый всегда
Благословляемый Баай Байанай!
Из владений твоих лесных,
Из дремучей обильной тайги
Ты навстречу охотникам удалым,
Чьи суставы гибки и мышцы крепки,
Выгоняй четвероногих зверей,
Гони их под лучий прицел,
Чтобы зверь пушной, сильный, мясной
Попадал в западню,
Чтобы без промаха бил
Их надежный лук-самострел!
Об этом молю и кланяюсь я,
Молодой Табата-ойуун,
От имени охотников удалых,
Их жен и детей
Трем черным твоим теням!
Надвинулись таежные исполины-деревья, заслоняя собой замерших в ожидании людей. Шелестящие голоса листвы слились с алгысом ойууна. Рожки на шапке Табаты удлинились, превратившись в густую крону, ноги-корни сплелись воедино с древесными стопами. Табата-ойуун стал частью владений Лесного духа: под его руками-ветвями по звериным тропам сновали песцы и лисы, олени и волки, лоси и медведи.
– Чащи темный дух,
С щедрой рукой, с гривой зеленой густой,
С щедрой рукой,
Несомненно богатый Баай Байанай!
Твой бескрайний дом –
Дремучий бор,
Дверь твоя –
Лесной бурелом,
Вся тайга кругом –
Твой богатый двор!
Могучий дух
Всем обильных лесов,
Дедушка Байанай!
Крупных зверей,
Мелких зверей,
Пушистых зверей,
Что не счесть у тебя,
Из чащ густых,
С верховий лесных
Гони на мой зов!
Охотничью нам
Ты удачу пошли,
О богач Байанай!
Дай богатый улов,
Чтобы люди мои
В зиму лютую,
В стужу злую
Грелись мехом густым,
Ели мяса впрок –
Лишнего не прошу!
Прославляю тебя,
О Баай Байанай!
И за помощь твою
Щедро я одарю!
– У-у-х-ха, – в шорохе листьев прогудел довольный смех Байаная-весельчака, Табата-ойуун открыл глаза и низко поклонился лесной пуще. Охотники поклонились следом за шаманом, и на
