Да, все алетолаты вечно говорили о благой роли народных собраний, которые они желали использовать как таран, дабы выбить из городских коллегий и провинций алатреев. Да, они говорили о правильности раздела власти с палинами, о воле народа, о новом законе, об ослаблении сословных границ… но разве кто-то из них мог представить, что все их слова начнут сбываться? И сбываться, обернувшись в суровые, обветренные лица солдат, обнаживших в Синклите оружие? Едва ли. Это было за гранью их представления. Но это происходило.
Здесь. Сейчас. С ними.
И всё, что им оставалось, так это следовать за нежданными переменами. Дабы их могучий поток, не унес и их самих прочь по течению на острые камни.
— Я, кхм, ну да. Поддержим, — выдавил из себя Лисар Утериш. Слова давались ему трудно, застревая в горле и заставляя хмурить и без того испещренный глубокими морщинами лоб. — Старейшины, мы давно выступали за учреждение народных собраний. В городах. И… и вот время пришло. Иного не будет. Проведем же голосование.
Пара старейшин тут же спустились вниз и поставили большие серебряные подносы с белыми камнями на одном и черными на другом, а следом и большой чан, на котором были выгравированы двенадцать богов Тайлара.
Предстоятель алетолатов взглянул на них так, словно перед ним из земли выросли мифические чудовища, а потом перевел взгляд на Лико, словно спрашивая у того разрешения. Полководец кивнул, и Лисар Утериш, тяжело вздохнув, воздел кверху руки:
— Старейшины! Мы голосуем за созыв народного собрания Кадифа и всего Тайлара. Пусть, как в старые времена, свободные граждане решат судьбу государства.
Сказав это, он спустился вниз и взяв с правого подноса белый камень, поднял его над головой. Показав всем, он понес его к общему чану. Высоко задрав руку, предстоятель алетолатов отпустил белый отполированный кругляшек. В повисшей тишине, тот упал с гулким, тяжелым стуком, словно большой валун, сорвавшийся с отвесной скалы и рухнувший на дно пропасти.
Джаромо Сатти показалось, что вместе с этим камнем упала и сама эпоха, частью которой был он и все окружающие его старейшины. Эпоха, в которой политика была тонким и изящным искусством. Лебединым перышком, с которым играли, подбрасывая его на легком ветру. Теперь, вместо перышка, всё отчетливей маячил тяжелый солдатский меч. И Великий логофет не знал, найдется ли ему место в этой эпохе. В эпохе, в которой говорила кровь.
— Таков мой голос, старейшины. Я голосую за, — произнес предстоятель алетолатов и вереница людей в черных мантиях потянулась вниз.
Они шли молча, словно намеренно стараясь не шуметь и не говорить, и только стук камней, стук об металл, стук друг о друга, нарушали эту гнетущую тишину.
Стук-стук-стук.
Сыпались камни.
Стук-стук-стук.
Рушился привычный всем мир.
Стук-стук-стук.
Бил молоточек по наковальне, выковывая новую историю.
Стук-стук-стук.
Последним камень отнес вещатель алетолатов Амолла Кайсавиш. Этот балагур и краснобай, что обычно заливался смехом и готов был разглагольствовать часами, выглядел так, словно его огрели поленом и окотили кипятком. Он шел медленно, сгорбившись и ссутулившись, втянув свою полную шею в хилые плечи и озираясь по сторонам, словно деревенский воришка, укравший у соседей гуся. Даже камень он взял почти украдкой. Потянувшись было к черному, его рука тут же дёрнулась, словно наткнулась на пламя и, схватив белый, быстро кинула его в чан.
Вот и всё. Голосование свершилось. Все оставшиеся в зале собраний старейшины сделали свой выбор, и оставалось лишь подвести и так понятный итог.
Верховный понтифик начал уже вставать, но Лико Тайвиш сам прошел к чану и, взявшись двумя руками, перевернул вместилище выбора ополовиненного Синклита. На мраморную мозаику выпали белые камни, среди которых глаз Джаромо Сатти приметил только три черных кругляшка.
— Народному собранию быть, — сухо произнес Верховный стратиг и, развернувшись, покинул зал собраний Синклита.
Глава девятнадцатая: Искупление
Хайладская крепость изменилась. Вроде прошло совсем немного дней, с тех пор как Айдек покинул её, полный убеждения, что навсегда отправляется в неизведанные земли, и вот, он снова был тут. Стоял внутри её стен. И не узнавал их. Нет, сами стены были всё те же. Масляные лампы под закопченным потолком, крупная кладка желтых камней, узкие коридоры, комнаты и залы, полные запахов гари, еды и пота. И, конечно же, плац во дворе с деревянными столбами для отработки ударов. Всё тут было точно так же, как и раньше. Как было день за днем, год за годом, что он проводил в этой крепости. И всё же, каким-то непостижимым образом она стала иной.
В ней больше не было суеты, соседствующей с неистребимой ленью и расслабленностью. Не было слышно криков тренеров, что выбивая все силы из новобранцев, выковывали из них солдат тагмы. Не было и стенаний новичков, и смеха старых воинов, брани, и ленивых пересуд. Не было сановников, что с важным видом ходили от складов к воротам и комнатам командиров. Не было видно и их самих.
Весь дух, который наполнял Хайладскую крепость, сколько Айдек её помнил, исчез. Улетучился, словно унесённый порывом ветра. Того самого ветра, что уже ворвался в Кадиф и разлетался по всей необъятной стране, именуемой Тайларом.
Ветер перемен.
Ветер переворота.
Тот самый дикий и необузданный ветер неизвестности, появлению которого невольно поспособствовал и сам новоявленный фалаг Первой походной кадифарской тагмы.
Пройдя по пустому плацу до низкой пристройки у главной башни, в которой располагалась солдатская трапезная, он остановился, прислонившись спиной к крупным камням, из которых была сложена вся эта древняя крепость.
Солнце уже отмерило второй час от начала дня, и обычно в это время воины, хотя зной и духота ещё не успевали завладеть городом, уже изнывали от тренировок. Часть из них бегала под бодрые крики старших, другая — отрабатывала удары в поединках или на столбах, пока третьи, молодые, учились держать строй и биться как единое целое. Как знамя и тагма. Вновь и вновь поднимая пыль и насыщая ей воздух, поливая землю потом и отправляя на небо проклятья, тут ковалась железная мощь Тайлара.
Но сегодня плац был пуст, если не считать десятка воинов в полной броне у ворот напротив, да ещё пары возле склада и казарм. Впрочем, казармы тоже были пусты — почти вся первая домашняя тагма, не считая нескольких командиров и листарга Эдо Хейдеша, сейчас была в городе. Патрулировала улицы, чтобы не допустить мятежей, погромов или мародёрства, а также охотилась на остатки наёмников благородных алатреев, оказавшихся не к месту упрямыми, верными или просто тупыми.
Но, насколько слышал Айдек, особого сопротивления им уже никто не оказывал. С самого начала силы были слишком уж неравны. Ведь готовя свой заговор, алатреи явно не ждали, что против них восстанут тагмы.
Они думали, что армия, как всегда, смолчит и стерпит. Что она безропотно позволит им растерзать очередного любимого полководца, как уже бывало ранее.
Но армия не смолчала. Да и как она могла смолчать? Как они, воины и ветераны, что шли за Лико Тайвишем в бой, что брали по его приказу города и покоряли земли, что делили с ним тяготы походов и радости побед, как они могли отвернуться от него теперь? Как они могли отдать его той бездушной своре, что бросила их на произвол судьбы в землях варваров? Отдать тем, кто отказывал в подкреплениях и поставках, кто задерживал обозы, кто называл их войну незаконной, а их самих чуть ли не преступниками. Их, палинов и блисов, свободных граждан Тайлара, что отдавали всё во славу государства.
И когда эти носители расшитых жемчугом и серебром мантий решили отнять у них ещё и полководца, героя и победителя, они больше не захотели молчать, утираясь от бесконечных плевков и унижений.
Айдек хорошо помнил, как загорелись глаза ветеранов харвенской войны, когда на закате пятого дня марша, в их лагерь неожиданно прибыл Патар Туэдиш. Он ворвался на замыленной лошади. Один, без всякой стражи или рабов. Спрыгнув посередине лагеря, этот молодой воин, которого, как слышал Айдек, чтили одним из главных смельчаков на харвенских войне, тут же обратился к подошедшим к нему солдатам:
