Получше – это я.
Я бессмертен.
Неподвластен болезни, и старости, и всякой немощи, поражающей смертных. Убить меня, вероятней всего, можно, хотя Кейн уверяет, что, если тело мое окажется по случайности уничтожено, сила, которую я называю Т’нналлдион – Мир – воссоздаст меня в том же обличье.
Не думаю, чтобы она сильно меня изменила: переломить мое естество значило бы обессмыслить саму идею живого правителя. С тем же успехом можно было бы передать власть своду законов или назначить судией робота, выносящего приговоры в согласии с программой, не способного на снисхождение и отклонение от закона, – а такой суд не может быть правым.
Правосудие возможно лишь для конкретного случая.
Похоже, что я остаюсь собой, если не считать потаенной связи с живым пульсом мира – неиссякаемого источника сил. Сил, без которых мне не обойтись. Лишь касание живущего во мне мира позволяет мне терпеть муку предстающих передо мной. Без него чужие страдания переполнили бы меня; и я, без сомнения, обезумел бы, изгнав от себя всех опечаленных, и кончил бы дни царь-шутом с придворными из счастливых идиотов. Если бы возможно было набрать полный двор таких идиотов.
Счастливых людей на свете так мало.
Многие предстали передо мной на следующий день во время аудиенции. Я упомяну лишь о тех, кто появлялся в этом рассказе, и не стану пытаться сохранить порядок, в котором приходили они, ибо не могу восстановить в памяти его даже приблизительно.
Явилась Кайрендал, чтобы от своего имени ходатайствовать о милосердии в отношении бывшего герцога Тоа-М’Жеста; самого герцога не видели с того времени, как он покинул Зал суда в ночь перед битвой. Я подтвердил решение покойного патриарха лишить его титула, хотя аннулировал ордер на арест и казнь, приговорив Жеста лишь к изгнанию. Как заметил когда-то Томми, убивать людей надо только за то, чего они еще не сделали. Угроза, которую бывший герцог представляет для Империи, скорее символическая: оскорбленные чувства нелюдей, которых тот преследовал во имя церкви, и месть со стороны родственников его жертв. Нельзя допустить, чтобы Империя смотрела на его действия сквозь пальцы.
– Но он не знал другого дома, – умоляла Кайрендал, стоя на коленях перед Дубовым троном. На ней было белое траурное платье, лицо измазано золой. – Изгнание станет для него смертным приговором. Он не дурной человек…
– Дурной или хороший – неважно, – увещевающе ответил я. – Приговор его мягче, чем он того заслуживает.
– Но амнистия…
– На него не распространяется. – Я объявил всеобщую амнистию за преступления, совершенные в период эпидемии: невозможно было бы определить, кто за что в ответе в то время, когда мало кто вообще мог отвечать за свои действия. – Преступления, за которые изгнан Жест, были совершены прежде, чем чума распространилась.
– Он друг Кейна… он помог Кейну, освободил его из камеры… – Голос ее иссяк.
– И Кейн избавляет его от казни. Кейн сделал то, от чего отказался Жест: вымолил жизнь друга. Поэтому я приговариваю преступника к изгнанию, но не к смерти.
Кайрендал опустила голову, и я захлебнулся ее болью. Слишком хорошо я ее понимал. Она молила за Жеста не потому, что он заслуживал ее поддержки, а потому, что он был ей знаком. Бывший король Канта оставался последним осколком прежней жизни, который она могла надеяться спасти. Кайрендал искала надежную скалу, чтобы бросить якорь в бескрайнем океане судьбы, не замечая, что скала разбила ее корабль в щепки.
Я никогда не мог решить, что добрее – позволить подобным ложным надеждам сохраняться или убить их в зародыше.
– Каково же будет мое наказание? – спросила она.
Если бы я не в силах был заглянуть в ее душу, вопрос поставил бы меня в тупик, ибо – и не думая карать – я объявил ее Другом короны. Она – одна из немногих истинных героев в этой истории, чистая сердцем и сильная, неистовая защитница своего народа. Я знал, чего она хочет и в чем нуждается, и видел, как мало схожи между собой ее потребности и желания.
– Кайрендал, вот какую кару назначаю я тебе: жить без тех, кого ты не смогла спасти. Сверх того я приговариваю тебя нести свое наказание с достоинством и не опозорить памяти погибших, взваливая на себя чужую вину. Да будет так.
Когда распорядитель уводил ее, она плакала.
Предстал передо мною исполняющий обязанности посла Дамон, чтобы согласно традиции отказаться от чести, которую я ему по той же традиции предложил: титула и земель на границах Империи. Дамон желал лишь остаться в Монастырях. От поста своего он уже отказался, хотя отставку его еще не принял Совет Братьев. Невзирая на амнистию, несмотря на все аргументы, он считал себя ответственным за разрушение посольства. Сам он высказался об этом так: «Это случилось в мою стражу. Смягчающих обстоятельств быть не может».
Полагаю, это функция совести: требовать свою долю вины.
Т’Пассе тоже явилась предо мной. Ей я предложил единственную награду, которую она могла принять: прокламацию, отменяющую указ Тоа-Сителла, объявивший последователей Кейна вне закона.
– Ученики Кейна как группа не окажутся от этого у тебя в долгу, – чопорно напомнила она.
– Я полагал, что ученики Кейна как группа не верят в существование групп.
Она слегка улыбнулась.
– Я лично, с другой стороны, – призналась она, – в долгу перед тобой.
– Если захочешь оплатить долг, навести меня при случае, – ответил я. – Я ценю твои советы и рад был бы побеседовать с тобой.
Этим я ее изрядно удивил и порадовал, и она обещала заглядывать порой.
Еще я помню Веру Майклсон, которую привела бизнесмен Шенкс. Помню, какой она была серьезной и бледной, как запали глазенки, как дрожала рука, когда она приподняла подол в реверансе. Тонкий голос дрожал, словно у крольчонка.
– Ваше императорское величество… – пробормотала она.
– Я очень рад встретиться с тобой, Вера, – сказал я. – Надеюсь, мы с тобой еще подружимся.
– М-м-м, – тихонько прожужжала она. Эвери Шенкс стиснула ей руку и пробормотала: «Да, сир».
– Да, сир, – повторила девочка.
– И надеюсь, – шепнул я, – что когда-нибудь ты сможешь назвать меня дядей Крисом.
Личико ее не дрогнуло.
– Да, сир.
Несказуемая пытка, которой подвергалось несчастное дитя, ранила ее так глубоко…
И хуже того: ее с корнями вырвали из привычного мира.
Единственное, что я мог предложить ей, – немного устойчивости и надежду на утешение. За службу Империи и миру я одарил ее титулом маркизы Харракха и назначил в удел имперские земли вокруг железной дороги, спускавшейся с Зубов Божьих, и поречный город неподалеку.
