и Эддис пригрозила, что сожжет лес дотла. Саунис отступил. А когда морская война на время затихла, Саунис вернулся в Иркесский лес, спалил его сам и пошел в наступление по пепелищу.
На границе с Аттолией защита была надежнее. Новенькие пушки в ущелье преграждали дорогу аттолийской армии. Помимо этого, единственный возможный путь для войска пролегал по каньону, когда-то прорезанному рекой Арактус перед слиянием с Сеперкией. При строительстве Гамиатесского водохранилища реку повернули в другое русло, и она стала впадать в Сеперкию ниже по течению. Старое речное русло и дорогу, идущую вдоль него, защищали огромные укрепленные ворота у подножия горы, и дополнительной линией обороны этих ворот служила пропасть, по дну которой текла река Сеперкия.
Поняв, что не сможет ввести войска в Эддис, Аттолия сменила тактику. Она посылала в горы небольшие отряды, и те под покровом темноты нападали на крестьянские дворы в уединенных долинах. Многие из этих дворов пустовали, хозяева сражались в эддисской армии, их семьи укрылись в столице, оставив поля на сожжение аттолийским налетчикам.
Бесчисленные стада овец, наводнявшие столицу прошлой зимой, рассеялись. Кого-то перевезли обратно на пастбища в прибрежных провинциях, но большую часть забили, чтобы прокормить жителей. В каждом храме дымились жертвенные свечи – люди молились о скорейшем приходе дождей, чтобы те смыли захватчиков с горных склонов, и о снегах, которые закроют все подступы к столице.
Когда наступили холода, Аттолия отозвала налетчиков. Саунис, проиграв битву за Иркес, отвел свое войско, и Эддис наконец перевела дыхание. Измученные солдаты вернулись на отдых к своим семьям. В железорудных шахтах работы шли безостановочно – ее величеству были нужны пушки взамен тех немногих, что остались стоять над руинами Иркеса. Осенние дожди смыли золу и пепел. Вода прорезала в мягких склонах борозды, их края осыпались, борозды превратились в канавы, и пологий склон оказался исчерчен бесчисленными оврагами. Они надежно преградят путь любому войску, решившему подняться в горы. Ручьи, наполненные глиной, покраснели, будто от крови.
* * *
В столице Эддиса дворец стал снова наполняться лордами и баронами, офицерами в вышитых туниках. На торжественных обедах в церемониальном зале горели свечи – Эддис старалась соблюдать видимость ритуалов мирного времени.
Однажды зимой к Эвгенидесу пришел врач одного из военных госпиталей. В тот же день, ближе к вечеру, паж принес королеве записку, и Эддис, прервав совещание с мастером литейного цеха, поднялась на дворцовую крышу. Вдоль стен тянулись широкие дорожки, по которым в хорошую погоду прогуливались придворные. На парапете сидел Эвгенидес. Эддис подошла к нему, но остановилась футах в пяти. Не хотела пугать его неожиданным появлением. Его ноги болтались в воздухе на высоте четырех этажей.
Он чуть-чуть повернул голову, глянул на нее уголком глаза.
– Ты до сих пор приставляешь ко мне надсмотрщиков? – спросил он. – Мне даже не разрешается погожим днем посидеть на крыше?
– День не такой уж погожий, – отрезала Эддис. И верно, холодный ветер гнал над дворцом крупные хлопья снега. – Ты сидишь тут уже битый час, и стражники нервничают. – Она уселась рядом на невысокий каменный парапет.
– Ты слышала, что произошло? – спросил Эвгенидес.
– Слышала, что один из врачей попросил тебя посетить военный госпиталь и ты пошел с ним.
– Он повел меня к ампутантам.
– О боги.
– Потому что пушки разрывают людей на куски, а доктора зашивают открытые раны…
– Эвгенидес…
– Потому что мы, конечно, не хотим, чтобы люди гибли из-за таких пустяков, как нехватка рук или ног…
Он окинул взглядом долину. Вдалеке высилась Священная гора Гефестии, на одном из ее склонов виднелось Гамиатесское водохранилище.
– Этот чертов доктор попросил меня навестить раненых. Потом водил меня перед всеми этими несчастными калеками, словно говоря: «Смотрите, вот эддисский вор, у него нет руки, но это его не беспокоит». Будто я священный талисман, который вылечит их, они вскочат с постели и будут жить долго и счастливо.
– Эвгенидес…
– Ну, я, словно жрец какой, похлопал их всех по плечу, потом выскочил наружу, и меня вырвало.
Он подался вперед, поглядел на горный склон, уходивший далеко вниз у него под ногами. Эддис, сидя ногами внутрь стены, еле удержалась, чтобы не дернуть его за рукав и не втащить обратно. Напоминать вору о равновесии – все равно что говорить мастеру-фехтовальщику: «Осторожно, не порежься».
– Тот доктор, – пробормотал Эвгенидес. – Ну почему он не сказал: «Смотрите, это тот самый злополучный эддисский вор, из-за которого и случились все ваши несчастья»?
– Ген, – твердо перебила Эддис, – ты не виноват, что началась эта война.
– А кто же тогда виноват? Я попался в ловушку Аттолии.
– Тебя послала я.
– Ты меня послала, а я попался. Она расставила западню и захлопнула ее, потому что ее донимал Саунис, а Саунис донимал ее по наущению волшебника, который боится медийцев, а на императора Медии, полагаю, давит кто-нибудь еще. Так кто же в конце концов виноват в этой войне? Боги?
Он поднял глаза и посмотрел в затянутое облаками небо. Эддис, предостерегая, коснулась его руки.
– Ладно, ладно, буду следить за языком, – пообещал Эвгенидес. – Научился в последнее время. И не хочу, чтоб облака разошлись, на солнечном луче спустилась Мойра и велела мне заткнуться. Но хотелось бы знать: неужели мы воюем и люди гибнут только потому, что так пожелали боги? Есть ли воля Великой богини на то, чтобы Эддис был разрушен?
Эддис покачала головой:
– И все равно мы народ Гефестии. Я в это верю. А в остальном – не знаю. Жрецы учили меня много чему, но я все равно не понимаю, кто такие боги и что они способны совершить. Но, Ген, я твердо знаю: за свои решения отвечаю только я сама. И если я пешка в руках богов, то только потому, что они меня хорошо знают, а не потому, что они решают за меня. – Она вспомнила о свойствах камня Гамиатеса и добавила: – Мы не можем просить богов, чтобы они объяснили свои поступки. Лично я даже не хочу их просить.
Эвгенидес задумался, вспомнил свои приключения с Даром Гамиатеса и кивнул, соглашаясь.
Оба немного помолчали, потом Эддис заговорила опять. Ее слова удивили Эвгенидеса.
– Ты уже не мальчик-герой.
– А я им когда-то был? – Он удивленно выгнул бровь.
Она улыбнулась. Интересно все-таки, где он подхватил такую манеру.
– Да. Ты, конечно, был золотым мальчиком. Забавлял жителей всей страны. А с тех пор как поставил Сауниса на колени, стал к тому же любимчиком всего двора.
– Волшебник тоже говорил что-то подобное. Столько славы, и вся прошла мимо меня, – скорбно произнес Эвгенидес.
Эддис рассмеялась, положила руку ему на плечо.
Эвгенидес задумался над ее словами.
– Но для наших дражайших родичей я никогда не был любимчиком, – возразил он.
– Даже для них, – сказала Эддис. – Когда ты… вернулся, они злились не меньше остальных. – Она запнулась, слишком близко подойдя к болезненной теме. Он не любил разговоров о своей покалеченной руке. Упоминал о ней время от времени, иногда даже с улыбкой. Шутил, что это никак не повлияло на его навыки верховой езды – все равно он ездит хуже некуда. Но если об этом заговаривал кто-то другой, он заметно морщился.
Сидя рядом на холодном ветру, оба вспомнили родственников, которые не вернулись с войны. Степсис, Хлорус, Сосиас ушли с диверсионным отрядом в самом начале. Ранней весной Тимос преградил путь аттолийским войскам в ущелье. Еще двое, Клеон и Германдер, были ранены в бою и летом скончались от заражения крови. Другие погибли при пожаре в Иркесском лесу. Эддис вспомнила, какими они были в первые дни, когда Эвгенидеса принесли домой. Все рвались отомстить за своего вора.
– По-моему, им казалось, что только они имеют право окунуть тебя лицом в кадку с водой, а остальные пусть не смеют тронуть тебя даже пальцем. Тереспидес будет восхищаться тобой до конца своих дней, хоть и не станет в этом признаваться.
– Кажется, ты сказала, что этому пришел конец. А я всё пропустил.
– Я только сказала, что ты больше не мальчик-герой. Ты повзрослел. От тебя
