В отличие от плетня Нацуми, дом соседа защищал настоящий добротный забор: выше моего роста, сбитый из прочных досок. Поверх забора виднелась крыша здания: целёхонькая, крытая бамбуковой черепицей. Я успокоился: если собаки соседские, они не вырвутся на свободу, не кинутся на меня. Вон, Нацуми тоже ничего не боится. Хотя она, кажется, вообще ничего в этой жизни не боится, кроме одного: вдруг в жбане закончится выпивка?
— Это вас зовут Нацуми?
Она смотрела прямо на меня. Молчала. Не думаю, что она меня видела.
— Вы позволите войти?
Молчание. Глоток из миски.
— Я Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона…
Не найдя признаков калитки, я шагнул в дыру посередине плетня. Оскальзываясь на подтаявшем снегу — ночью была метель, — прошёл мимо колодца, встал напротив крыльца. Нацуми с прежним равнодушием глядела на гостя. Женщина не моргала, глаза её неприятно блестели.
— Вашего сына зовут Иоши?
— Иоши…
Дрогнули, разлепились губы, все в едва заживших болячках:
— Иоши, мой мальчик… мой бедный сыночек…
Знает, уверился я, не имея к этому никаких оснований.
— Вам известно о его смерти?
— Моё дитя… он умер, мой мальчик, он погиб…
Слёзы потекли по лицу Нацуми:
— Его больше нет…
Слухи, да. Зимой ли, летом, в Акаяме слухи разлетаются роем мух, учуявших поживу. Кто-то успел сообщить матери, что её сын оставил мир живых. Кто-то видел, как жирный монах заманивает Иоши к себе, кто-то видел монаха, обезумевшего после фуккацу, когда тот бежал по улицам в нашу управу, вопя голосом двенадцатилетнего Иоши… Да мало ли что люди видели и слышали? Жалкой, ничем не подкреплённой догадки хватит, чтобы досужий болтун ринулся насладиться горем несчастной женщины, упрочив свою славу знатока новостей.
Вряд ли Нацуми, утопая в вечном опьянении, сопоставила гибель мальчика с его последующим воскрешением. Да и потом, когда она увидит монаха-убийцу, новое вместилище духа её сына — не думаю, что это сильно её утешит. Лучше, наверное, если мальчика в теле монаха оставят в обители с разрешения настоятеля. Тогда обитель может взять эту несчастную на содержание. Саке — вряд ли, но с голоду не умрёт.
— Вы правы, Иоши погиб…
Я отшатнулся. Нацуми протягивала мне миску с хмельным. Жест этот был с её стороны подвигом, великим актом самоотверженности: женщина делилась драгоценной выпивкой. Устраивала поминки по сыну, приглашала незнакомца отдать дань памяти маленького Иоши. Она предлагала, а я хотел и не мог согласиться. Из миски несло таким непотребством, что от одного запаха кишки завязывались узлами, а желудок подкатывал к горлу, грозя расплескать своё содержимое.
Саке, которое я пил в «Эйкю хару», было вполне приличным. Саке, которое заказывал господин Сэки, посылая за ним в лапшичную, было отменным — как у нас говорили, хризантемным. Китайский сановник Цэн-цзу, рассказывал архивариус Фудо, пил росу с лепестков хризантемы и прожил семьсот лет. Если же пить не росу, а хризантемное саке — тут архивариус воздевал палец к потолку, — небось, и тысячу лет проживёшь!
Выпей я бурду, предложенную мне Нацуми, я и дня бы не протянул. Не удивлюсь, если эту брагу изготовляли без разрешения властей, древним отвратительным способом: разжёвывая нешлифованный рис и сплёвывая жвачку в деревянную лохань для брожения.
— Благодарю, мне нельзя, — забормотал я. — Лекарь запретил, я на службе. Сочувствую вашему горю…
Не в силах глядеть на женщину, я отвёл взгляд — и увидел девочку лет десяти. Завёрнутая в такое же тряпьё, что и мать, она сидела на обломке веранды — так же, как и Нацуми, без движения. Не знаю, почему я не заметил её раньше. Тощий нахохленный воробей, девочка только сейчас проявила ко мне какой-то интерес.
— Вы принесли мою куклу? — спросила она.
— Н-нет. Иоши твой брат?
— Брат. Вы принесли мою куклу?
— Нет. Я пришёл спросить…
— Вы принесли мою куклу?
От этой ничего не добьёшься, понял я. Слабоумная. Всякий раз, произнося вопрос о кукле, девочка делала ударение на другом слове. Вы принесли мою куклу? Вы принесли мою куклу? Вы принесли мою куклу?
— Эй! — окликнули меня. — Господин!
Я обернулся. Звали из-за забора: сдвинув в сторону доску, державшуюся на одном гвозде, и просунув руку в щель, мне махал сосед.
— Вы сказали, дознаватель? Да, господин?
Я кивнул, не спеша заговорить с любопытствующим.
— От неё толку не будет, — доска отъехала дальше. Сосед убрал руку и просунул в щель голову. — Сами видите!
За его спиной зашлись лаем собаки. Я и не заметил, когда они замолчали. Только сейчас сообразил, что лай смолк, едва я вошёл во двор Нацуми.
— Цыц! — гаркнул сосед. — Тихо, злыдни!
Не сразу, но псы умолкли.
— Вы ко мне идите, молодой господин. Я вам всё расскажу, всю правду-истину. Здесь вы только время зря потратите…
— Вы знали Иоши? — спросил я. — Сына этой женщины?
— Мелкого гадёныша? Лучше бы и не знал, право слово!
— Вам известно, что он погиб?
— Уж кому, как не мне? Известно, и не скажу, что я сильно огорчился. Сдохни он во младенчестве, зараза, я бы всей улице пир закатил…
— Когда вы узнали о гибели Иоши?
— Зимой, господин.
— Я понимаю, что зимой. Точнее сказать можете?
— Шутить изволите, да?
— Мне не до шуток. Вчера? Сегодня?! Когда именно?!
— Какое там вчера?! Прошлой зимой, как сейчас помню…
— Прошлой зимой?! Год назад?!
— Верьте мне, я вам чистую правду…
— Как? Как он умер?
— Утонул. А разве вы не знали?
— Я…
— Вы сказали: гибель, Иоши…
Ещё миг, и я принял бы от Нацуми миску с брагой. После слов соседа я нуждался в выпивке больше, чем в росе с лепестков хризантемы.
Глава вторая
Клетка для лазоревого дракона
1
«Вы у меня в гостях первый самурай…»
И двор, и дом Шиджеру — так представился сосед — были не в пример нищете пьянчужки Нацуми. С домом я познакомился позже, когда Шиджеру пригласил меня выпить чаю. Но и двор, едва я зашёл в гостеприимно распахнутые ворота — не в щель же лезть! — многое объяснил: чистый, ухоженный, несмотря на зимнюю непогоду. Южную часть двора занимали бамбуковые клетки с собаками: шесть или семь, точно не скажу. В трёх рычали, скалили зубы взрослые псы, в четвёртой лежала сука со щенятами. В остальных клетках тоже кто-то был, но те звери дремали, игнорируя присутствие чужого человека.
Одна из клеток привлекла моё внимание. Особо прочная, сколоченная на совесть из дубовых брусьев, она была самых скромных размеров. В такой матёрому кобелю только и оставалось, что спать, свернувшись клубком. Натянутая на каркас крыша, обустроенная из плотной стёганой ткани цвета мокрой земли, в точности
