что, плакать теперь, что ли? Не может вся жизнь быть праздником! Эта кровопийца и прикончить меня могла. Ведь не прикончила? Еды не просит, что тоже кстати. А утонула бы сегодня — какая с этого радость? Ей уж точно никакой. Про себя я ещё не решил, есть ли чему радоваться. Пока только руки стали дрожать чуть меньше. На миг даже подумалось — вдруг, ничего и не было? Такая тишина стояла, так спокойно плескалась вода, что даже удивительно.
Нет, заявилась.
Подоткнула юбку, уселась рядом, уставилась пасмурными глазами в сизую даль.
— Для чего столько рыбы? — удивляется.
— Засушу. Или засолю. Правда, соли мало.
— Помочь тебе?
— Зачем?
Она дёрнула плечом:
— Так. А вдруг стерпится? Связь — это либо судьба, либо проклятие. Я пока не могу определиться.
Что уж тут определять! Ладно, дал ей рыбину и складной ножик.
— Полегчало? — уточняю. — Сначала так, потом так… А, хотя когтями тоже можно. Нормально, да. Пойду… Мох поищу.
— А мох для чего? — оборачивается гостья.
— Заместо соли, — отвечаю я, споткнувшись, — ты себе кровь без соли представляешь? Невкусно же!
— Я её стараюсь не представлять, — вздрагивает она, — ты иди лучше.
Ну, сходил туда-сюда. До дальних камней. Заодно одежду сменил. Теплее стало, веселее нет. И разговор иссяк. Так и промолчали весь день. То с уловом возились, то я сети чинил. А судьба эта либо вплотную подступит, либо отодвинется шагов на двадцать. Но совсем не уходит.
— В чём смысл? — силюсь я дознаться.
Она стоит и косу теребит — заплетёт волосы и опять распускает.
— Привыкаю, — объясняет, — я раньше не пробовала долго с людьми находиться и не есть их.
Я тоже к людям не привык. Но лучше бы всё же люди.
— Ты бы присела? — предлагаю я ближе к вечеру. — Могу тебе вслух почитать, раз ты неграмотная.
Она фыркнула, но села. Ногами в волны. Запустила когти в мокрый песок, запрокинула лицо к грозовым небесам.
— Море холодное, — предостерегаю я, отмывая руки, — а из лекарств только мох.
— Я не мёрзну, — успокаивает гостья, прикрыв глаза, — и это не море, а океан.
— Какая разница? — спрашиваю я, обтирая ладони о край рубахи. — Ты что, за этим океаном живёшь?
— Нельзя жить за океаном, — улыбается она, — океан — это шар. Ты хотя бы это знаешь? Весь наш мир — океан. И в нём таких островов, как звёзд на небе.
— Весьма полезные сведения, — признаю я, подворачивая разодранную по шву штанину, — я-то думал, мир побольше! Если считать со звёздами. А если считать, как есть, так мир вон от той скалы и вон до этой. Туда луч маяка доходит. А дальше лес и конец мира.
Она поглядела с удивлением.
— Что ты сердишься?
Я на неё тоже глянул. С удивлением.
— А с какого же перепугу, — спрашиваю, — мне радоваться? И какое мне дело, что там в темноте: острова или звёзды? До тебя тут прошлым событием была война, тем всё и кончилось.
— Я знаю, — выговаривает она глухо, — это же была война ста островов!
Видимо, я должен поразиться. Но я и свои берега плохо знаю: что тут, где. И сколько народу полегло. Поэтому мне сложно оценить размеры события. Я могу только сокрушаться:
— Отчего же ты выбрала этот остров, а не другой из ста?
Она моргает. Впервые за час.
— Я не выбирала. Мы стаей охотились на соседних островах, но они почти пустые. Промешкались там до утра, а как стали возвращаться, поднялась буря.
— Буря улеглась, почему назад не вернёшься? Или тебя тут Связь держит?
— Ну и Связь, — отвечает она осторожно, — и лететь неблизко. Боязно. Как я дорогу найду? У нас маяков нет, сплошь туман и утёсы.
— Уютное пристанище.
— Незаметное, — поясняет гостья, — и пещер много. Есть, где устроиться.
— А! Вы как летучие мыши гнездитесь!
Щурится, не понимает. Летучую мышь не видела! Ну да, много ли увидишь, на голой скале? Но чтобы мышей не было… Небось, сами же всех и сожрали.
— Нет, — определяется она, чуть подумав, — не как мыши. У нас большие пещеры. И вещи есть, и книги. Но на других языках. Кое-что своё, но больше с окрестных берегов. Люди нас не любят, вот мы и прячемся.
— Я бы о таком доме не жалел.
Разве что о книгах.
— Как будто здесь лучше! — оскорбляется она. — Странные вы, волшебники! Я бы на твоём месте с ума сошла.
— Возможно, я сошёл.
Она молчит, словно всерьёз над этим размышляет. А потом говорит тихо:
— Ты мне почитать обещал. Ну?
Обещал. Чтобы не встречаться с ней взглядом. А так вряд ли ей будет интересно. На этих страницах то ли правда, то ли сказки — не всегда отличишь. Всё про хрустальные корабли да про драконов. Но, к сожалению, я каждую историю наизусть знаю. Глаза со строчек соскальзывают и опять к этой летучей мыши устремляются. Говорю и на неё смотрю. Она слушала-слушала, а потом расхохоталась.
— Ой, не могу, — всхлипывает, — кошмар какой-то! — и опять хохочет. — Хватит, пошли отсюда! И ты замёрз, и солнце садится.
Я глаза потёр — и впрямь! Буквы совсем теряются в полумраке. И лес начал оживать. Он когда оживает, даже деревья шумят иначе. Словно перекликаются. И птицы по-другому кричат. Словно умирают. Пора возвращаться на маяк. Вдвоём так вдвоём. Лучше одна нечисть, чем свора.
— Ты, в самом деле, будешь на сундуке жить? — спрашиваю я, заперев дверь. — Если останешься, ложись на кровати. Сейчас найду, что постелить.
— Мне и в сундуке удобно, — отвечает из темноты шелестящий голос, — А что ты такой добрый?
— Тебя злить не хочу. Просто забудь обо мне, сделай такую милость.
Сумерки уже загустели во всех четырёх окнах, и угли в жаровне почти дотлели. Так что лица гостьи не разглядеть. Но прошуршала она совсем близко. Косой задела.
— Ложись нормально. Я на охоту.
— Уже? — выдыхаю я с надеждой.
Если она насытится, глядишь, и возвращаться раздумает! Я не спорю, что в одиночестве тоска загрызёт. Но от подобного соседства меня тихий ужас охватывает. А то и кричать начну.
— Таким, как я, голодать невмоготу, — растолковывает она, — что угодно, только не голод! Но днём мне трудно превращаться, я днём слабею. Непременно надо часок-другой в полной темноте отдохнуть. Затем и сундук. Если надумаешь со мной поквитаться, то лучше при свете солнца, когда я сплю. Найдётся у тебя столовое серебро?
Откуда бы такие излишества?
— Лети уже, — отмахиваюсь я, — не могу больше слушать. Дверь отпереть?
— Для чего? ― не понимает гостья. ― Я и в окошко пролезу.
Наконец, её стало видно — узкий
