и поспешно вышла из юрты.
Она стояла на окраине деревни, обернувшись к подступающей стене леса. Ласковые лучи солнца путались в ее медных косах. Любуется на позолоченные макушки берез и осин? Нет, слишком напряженно вглядывается…
– Алтаана…
Она обернулась.
– Тимир? Здравствуй…
– Я… у меня для тебя подарок…
Тимир аккуратно размотал сверток с украшениями. Расправил струящиеся звенья цепочек. Руки дрожали, словно перетруженные самым тяжелым молотом кузни – наследством мастера Чорруна. Шагнул к Алтаане. Близко-близко: каждую золотистую ресничку, каждую веснушку разглядеть можно. Дотронуться бы…
Сильные руки Тимира обняли ее, и тонкую талию стянул наборный пояс. Звеня, упали вдоль стана плети илин кэбисэр и кэлин кэбисэр, нагрудные и наспинные украшения.
Отодвинув тяжелые косы, Тимир снял простые серьги Алтааны, заменил на белых стерхов, парящих над облаками, и взял в руки последнее украшение. Бережно обхватила лоб Алтааны, примяв медь волос, бастынга [39], засияло кружево цепочек, спускаясь к худеньким плечам.
Шершавые пальцы кузнеца едва коснулись бледной кожи скул. Алтаана опустила глаза, ее жег стыд. Тимир еще не сказал ни слова, но разве может не понять девушка признание в любви, пусть даже молчаливое.
Алтаана чуть отступила, сняла бастынгу, чтобы разглядеть украшение. На ободе выгравированы весенние первоцветы и вязь из молодой травы. Пропустила меж пальцев резные звенья цепочек: легкое, изящное кружево – не металл. Работы тоньше она не видела никогда.
Столь богатый дар – ей. И речь не только о прекрасных украшениях. Как печально, как страшно, но нужно быть честной – резать по живому. Тимир не заслужил жестокости, но он достоин правды.
Алтаана взглянула в глаза Тимира. Какое удивительное сочетание: сталь и нежность. Прости…
– Я не могу принять твой подарок, Тимир… Он прекрасен. В венчиках цветов можно разглядеть даже капли росы, словно они живые! И все же я не могу, – она протянула ему бастынгу. Тимир понял: вздрогнул, одеревеневшие пальцы его неловко сомкнулись на обруче. – Это означало бы подарить тебе ложную надежду, но… мое сердце давно мне не принадлежит.
Алтаана шагнула было назад, отворачиваясь. Сильные пальцы Тимира обхватили ее запястье, удержали.
– Спасибо… за честность, – глухой голос, равнодушный, а в глазах только сталь. Нежность показать можно, боль – никогда. – Что до подарка… Он весь дышит тобой, и больше никому его не носить.
Алтаана кивает, сдерживая слезы. Если это все, что она может сделать для Тимира, то пусть так. Поддавшись порыву, Алтаана шагает к кузнецу, почти прижимаясь к его груди, легонько касается его щеки губами и бросается прочь.
Выпустить, выплакать, выкричать чужую боль, ощущаемую острее оттого, что именно она ей причина.
Нет ничего хуже, чем ждать неведомо чего. Бездействовать. Особенно когда ты знаешь, что нужно делать. Умеешь это делать. Мастерски.
Как тут усидеть на месте?
Охотник должен иметь выдержку. Но одно дело – таиться в схроне, чтобы не спугнуть дичь. Знать, что ожидание окупится. Другое – сидеть сложа руки.
Бэргэн терпел долго. Наблюдал за Тураах. Удаганка ежедневно уходила в тайгу, искала Табату одним ей ведомым способом. И возвращалась ни с чем.
Солнце сменялось месяцем, месяц – солнцем, а шаманские пути Тураах, где бы они ни пролегали, к Табате не выводили. И Бэргэн не выдержал.
Сизо-серые стада оленей плотным потоком мчались по небесной тундре, подгоняемые холодным осенним ветром. Еще немного – и раздастся их топот, а копыта высекут искры.
Бэргэн вглядывался в тревожный бег облаков и размышлял: он собрал самых надежных, самых опытных охотников. Им достаточно будет просто напасть на след. Это даст удаганке направление, а там… Если ей будет нужно, Бэргэн поможет.
– Я видел его! Дальше по тропе! – шепнул появившийся из зарослей Эркин. – Это точно он, семирогий!
Бэргэн тревожно поморщился: слишком легко! Что же Тураах тогда не напала на след?!
– Веди.
Бэргэн затаился в зарослях, разглядывая семирогого. Рядом замер любующийся зверем Эркин. Восточнее, за стволом лиственницы, скрывался Сэргэх, держа наготове лук и стрелы. Стрелять по оленю Бэргэн запретил: не хватало повторения истории с младшим сыном Сэмэтэя. Но если что-то пойдет не так, Сэргэх спугнет зверя.
Олень медленно двигался между деревьев, покачивая рогами. Косые лучи солнца, нет-нет да пробивающиеся сквозь стремительно бегущие по небу растрепанные тучи, окрашивали его бока медью. Красив зверь! Неудивительно, что горячий Эрхан шел по его следу много дней.
Зверь не казался ни опасным, ни необычным. Может, это не тот? Мало ли их бродит в обильных чертогах Лесного Хозяина?
Разумнее было отступить. Вернуться за Тураах.
Бэргэн запустил руку в траву, намотал жесткие стебли на пальцы. Выпутал, повторил снова.
Если под рыжеватой шкурой действительно кроется его брат, узнает ли он Бэргэна?
Вдалеке проворчал гром. Того и гляди ливанет. Затянется дождь – следов не найти будет.
Не попробуешь – не получишь ответа. Да будет благосклонен к нам Баай Байанай!
Бэргэн поднялся и, разведя руки в стороны, медленно выступил из своего укрытия: смотри, рогатый, я с миром.
Любой другой зверь мгновенно бы бросился прочь, но не этот. Олень повернулся к Бэргэну, затем устремил взгляд в заросли. «Туда, где притаился вооруженный Сэргэх!» – понял Бэргэн. Нужно было что-то предпринять. Он порывисто шагнул вперед.
Олень повернулся снова. Бэргэн похолодел: глаза у зверя налились тьмой. Вокруг сгустились тени, из сердца леса бешено накатил ветер.
«Узнай меня, ну узнай же» – шептал Бэргэн, заглядывая в черные глаза.
Зверь повел рогами, наставляя их на охотника, и поднял копыта. Бах! Удар сотряс землю, вторя ему, по лесу прокатился оглушительный раскат грома. От копыт зверя по земле поползла тьма, зазмеилась в сторону охотников.
Бэргэн метнулся назад, оттолкнул выскочившего Эркина. Волна черной смерти, выжигая траву, мчалась в их сторону.
– Очнись, Табата! – выкрикнул Бэргэн, и тут произошло сразу множество событий.
Жалостно тренькнула тетива. Под копыта оленя вонзилась стрела с коричневым оперением.
Олень встрепенулся, отступая на шаг, и вдруг взгляд его прояснился. Он забил копытами, но иначе: часто и отчаянно. От этих коротких ударов тьма, почти уже захлестнувшая охотников, запульсировала, пошла трещинами и остановилась.
Мир ходил ходуном, стряхивая с себя последние сгустки тьмы. Бэргэн пошатнулся, не устояв, и полетел в заросли.
И тут все стихло. Не совсем уверенный, что он жив, Бэргэн выдохнул и поднялся. Плечо, на которое он рухнул всем весом, было выбито и саднило. Что ж, болит – значит, живой.
– Целы?
– Целы, – глухо откликнулся Эркин, выбираясь из кустов.
– Хотелось бы знать, что это было, абаасы меня раздери! – руганулся Сэргэх, показывая изломанный лук. – Треснул прямо в руках, только я стрелу выпустил.
Бэргэн огляделся. Олень исчез, оставив после себя мертвую, выжженную без единого языка пламени землю.
Но Бэргэн был уверен: Табата, во что бы он ни превратился, узнал его. Это их и спасло.
Удаганка долго стояла на границе выжженной земли, покачивалась, шептала. Бэргэн ждал. Тураах предупреждала: не вмешивайся, не охотничье дело – шаманское. Не послушал, и вот на зеленой шкуре тайги – черная язва. Ну как разгневается Баай Байанай за погубленную землю? Приберет к рукам жизнь нетерпеливого Бэргэна – это полбеды: испокон веков охотники судьбу свою Лесному Хозяину в лапы вручают. А если оставит без охотничьей удачи – ждет деревню голодная смерть.
Ни единого упрека с уст Тураах не сорвалось. Выслушала Бэргэна, кивнула: веди, смотреть буду. На что тут смотреть-то? Сплошная чернота. А удаганка все вглядывается. Спросить у нее потом, как вину перед лесом загладить? Глядишь, подскажет.
Занятый мрачными мыслями, Бэргэн пропустил момент, когда Тураах отмерла. Присела, коснулась почерневшей травы на границе с живой землей. Тонкие стебли рассыпались в пыль. Тураах покачала головой и двинулась посолонь вокруг пятна. Обошла трижды, вступила на мертвую землю, опустилась на колени. Точно там, куда пришелся удар копыт.
