мудрость. Вам нужна мудрость?
— Нет! — взорвалась толпа.
— Ну, везение на море. Вы лодочники? Корабельщики?
— Нет!
— Ну, тягу к знаниям…
Небо содрогнулось от хохота.
— Ни одна богиня не может дать больше того, чем она владеет. Вот она, Собачья Будда! Её нос — залог вашего успеха! Медяк за удачу…
«Братец её упёрся, — словно наяву, услышал я сокрушённый голос Шиджеру. — Мелкий, а вредный. Жизни сестре не давал. Если у неё какой-то заработок — мешал, запрещал. Адский змеёныш! Грозился дом мне поджечь, если я Каори в дочки возьму…»
Вот он, заработок. Тот заработок, который запрещал мелкий, но вредный Иоши.
«Мамаша рада-радёхонька, а он визжит, драться лезет. Забор подпалил, сволочь! Мамаша ко мне подкатывалась: умасливала, чтобы я не боялся. Ей, пьянице, хорошо! От лишнего рта избавление, и от меня деньжат перепало бы…»
Вот они, деньжата. Ты ведь делился, Шиджеру? Всё по-честному, да? Вот они, деньги на выпивку. Небось, ты ещё и наливал пьянчужке за услуги дочери. Такой забулдыге хризантемного саке не требуется: браги плеснут, она и рада.
«И мой брат воспротивился: пойдём, говорит, дымом по ветру! Пришлось оставить девчонку, где была, в нищете. Жалко её, тронутая она…»
Кто угодно тронется, если его псом нá людях травить да по носу щёлкать. Иоши, выходит, не пускал сестру с тобой? Скандалил, дрался? Ты и оставил девчонку, Шиджеру, побоялся рисковать. Видать, знал норов Иоши, опасался. А когда брата не стало, ты снова взялся за Собачью Будду. И мамаша счастлива: помехи нет, прибыль есть…
— Медяк за удачу!
Удача отвернулась от Шиджеру. А от меня отвернулось благоразумие. Не знаю, чем я думал, какой частью тела, но только не головой. Сделав несколько быстрых шагов вперёд, я выхватил из-за пояса малую плеть — и торцом рукояти заехал Шиджеру в нос. Хруст и последовавший за ним вопль — о, они прозвучали лучше самой изысканной музыки!
Хотелось бы торжественно заявить, что мной двигала оскорблённая богиня Бэнтен. Но это вряд ли. Чтобы совершить глупость, Торюмону Рэйдену не нужно вмешательство богов.
Сами справляемся.
Шиджеру попятился, споткнулся, упал.
Из сломанного носа ручьём хлынула кровь. От запаха крови одурели собаки: и без того возбуждённые, они стали рваться с поводков. Кое-кто из псов нацелился на Шиджеру, норовя вцепиться в подранка. Шиджеру гундосо завыл; казалось, лавочник перенял звание Собачьего Будды, молясь за успех лохматых бойцов и удачу азартных игроков. Смысла в его вое было не больше, чем в песнопениях Каори. Боль, страх, желание, чтобы всё прекратилось — вот и весь смысл.
— Не бойся!
Мало заботясь клыками собак и гневными возгласами хозяев, я протолкался к Каори. Взял за плечо, вздёрнул на ноги:
— Или за мной! Да иди же…
Она подняла на меня взгляд:
— Вы принесли мою куклу?
— Да, — вместо меня ответил настоятель. — Вот, держи.
И сунул девочке в руки куклу, которую мы нашли в доме Нобу, у перекошенного алтаря. Если я полагал, что исчерпал всё удивление, отпущенное мне на сегодняшний день, я ошибался.
— Иссэн-сан, кукла! Вы взяли её с собой?
Монах кивнул.
— Её можно давать Каори? Это ведь сарубобо!
— Можно, — тихо ответил старик. Глаза его подозрительно блестели. — Теперь это просто кукла…
Схватив вожделенную куклу, Каори прижала её к груди и спряталась за наши спины.
— Расступитесь! — велел я. — Мы уходим.
Никто не двинулся с места. Люди загораживали нам дорогу. На их лицах, багровых от ярости, я читал множество чувств — пылких, страстных. Ни одно из них не сулило нам удачу. Щёлкнуть девочку по носу? Вдруг повезёт?
— Назад! Пропустите нас!
— Бейте их! — гнусаво возрыдал Шиджеру. — Они уводят Собачью Будду! Крадут вашу удачу!
Я достал вторую плеть:
— Служба Карпа-и-Дракона! Полицейские досины, ко мне!
Куда там! Тех полицейских, которых я ранее видел среди зрителей, и след простыл. Рассчитывать на их помощь было бы опрометчиво. С бóльшим успехом я мог ждать явления с небес милосердного будды Амиды.
Толпа качнулась к нам.
— Стойте! — воззвал старый настоятель. — Люди, опомнитесь!
— Уйди с дороги, — посоветовал ему хозяин белого Широ. — Убирайся, монах, тебя мы не тронем…
— Пошёл вон, бритоголовый!
— На бои ходит! А врут, будто святой…
— Отойди, зашибём…
— Отдай девчонку, — предложил мне хозяин Широ. — Отдай по-хорошему. Мы тебя тогда побьём, и всё. А так…
— Что? — оскалился я не хуже пса. — Убьёте?
— Не мы, — объяснил хозяин Широ.
И ухмыльнулся во всю щербатую пасть:
— Собачки. Спустим собачек, и вся недолгá. Если собачки, тогда ведь никакого фуккацу? Несчастный случай? Вот и будет тебе несчастный.
— А как вы это потом объясните?
— А никак. Никто и спрашивать не станет. Пришёл азартный самурай на бои, ставки делать. Одежда без гербов, поди-пойми, кто такой. Сердце взыграло, драться полез. Сломал нос хозяину претендента на победу. Вот собачки и того…
Конец, понял я. Крыть нечем.
— Значит, собачки? — прозвучало в толпе. — Значит, спустите?
Был один самурай, стало двое.
Признаюсь, я ожидал увидеть кого угодно, только не его. Ивамото Камбун, мой дальний родич — уже потом я сообразил, что для человека, помешанного на древней воинской традиции, кровавой и беспощадной, страсть к собачьим боям вполне естественна. Расталкивая людей, хлопая неуступчивых по затылкам, спинам, плечам так, что люди, бранясь, разлетались деревянными куклами, Камбун протискивался ко мне.
Я не знал, кого мне больше бояться: собак или Камбуна. В моей памяти крылось два Камбуна: разных, противоречивых, и каждый был готов не оправдать ожиданий, жестоко расправиться с надеждами, пойти наперекор очевидному. Этот страх, мечущийся от одной угрозы к другой — наверное, он и накрыл мой рассудок спасительным пологом безумия. Превратил опасность в безопасность, место боёв в воображаемый театр, где если и происходит что-то ужасное, то понарошку, для развлечения зрителей. Кто бы ни умер на сцене, в итоге он поднимется и выйдет на поклон.
А что же смерть? Она останется лишь в памяти зрителей, как иные смерти остались в моей. Они и сейчас там.
Сцена 1
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Ивамото Камбун, наш дальний родич,
враг, переданный по наследству.
Мы бились
