увязала концы и как-то неуверенно произнесла, покачав головой: — Детка. Угу. Нет. Я уже не детка, давно выросла. Не обидел. Просто со мной нельзя так разговаривать. Надо по протоколу. Да… — она указала изумительным пальчиком на какое-то возвышение: мол, сядь. Я сел, только так и не понял куда. То ли лавка, то ли груда белья, то ли свернутый парус. Тон ее сделался несколько холоднее — видимо, дочь джонга взяла себя в руки и вспомнила слова: — Вот что. Я пригласила тебя…
— На чашечку чая… с бергамотом, — подсказал я, страшно мучаясь, что она так переживает из-за какого-то протокола высокой встречи. Только подсказкой она не воспользовалась. Снова забыла слова, стала их вспоминать, трогая тонкий висок.
— …чтобы лично поблагодарить тебя за услуги, которые ты оказал моей стране.
— Большое спасибо, мэм, — ответил я, видимо, прерывая лучшую, вводную часть пятиминутного монолога, при мысли о котором меня и на родине, дома, всегда выворачивало. Не переносил званые рауты и сиятельные встречи, только время тратить. Ненавидел это жлобье при параде. Этих живых мессий. Их вонь. И выражение на лицах: каждый, ну… сущий Будда! Их камушки в петлицах, орхидеи в кармашках для часов, крокодиловые сумочки стоимостью в целое стадо крокодилов, запрещенных к вывозу, и ненавистные золотые роллс-ройсы с непременным афроамериканцем-шофером при белых перчатках. Ненавидел свое унижение — изображать: как я рад, ну как рад! — Был рад стараться, мэм.
— Я не знала, кто ты, — вдруг сказала она нормальным голосом. — Не знала, что Карсон, о котором мне говорили, — это тот человек, который… — Дуаре вдруг взяла и замолчала. Только взор умоляющий. Ну и?..
— Тот пошлый, грубый человек, который в саду твоего, как оказалось, божественного папы признался тебе в любви, — подсказал я.
— Нет! Так нельзя говорить, Карсон! — воскликнула она. — Папы не существует. Есть великий джонг Вепайи.
— Хорошо, раз у тебя папы нет, раз ты сирота в этом смысле, не буду говорить про пап. Я просто включу все камеры. И дам крупный план. Хороший фокус. Возьму тебя широкоугольником и еще раз признаюсь в любви…
— Это преступление! — возмутилась Дуаре, просто изведясь в попытке понять набор моих слов. — Ты преступник.
— Нет, я люблю тебя! Почему любить тебя — преступление? — спросил я.
— Преступление — не любить, а заявлять мне об этом, — ответила она надменно.
— Простите, мэм. Не знал, не ведал, иду на попятный, забираю все свои слова обратно. Как можно любить такую женщину? Тебе же скоро стукнет семьсот лет, как я слышал! О нет, сие невозможно. Забыть, отмотать назад. Предлагаю следующее: возвращаемся на «Совонг». А что? Абордажируемся обратно, я реанимирую мертвых, передаю тебя и остальных в руки сумасшедшей команды — плывите с богом в Тору поправлять тамошний геном. Командой поддержки общего дегенератизма. А я как матерый преступник заторможу с этим делом, — сказал я. — С поправками и поддержками. Подвергнусь самолично релегации, сошлю себя, как ссылают настоящих рецидивистов, в тяжелый климат. Ведь я рецидивист, знаешь, кто это такой? Рецидивист — это тот, кто все время повторяет свое преступление, но в еще более кошмарной форме. Оно все время однородно. Так и я всякий раз при виде тебя начну приниматься за старое, совершать то же самое преступление, но во все более вызывающей форме — я уже не буду говорить, как люблю тебя. Я буду кричать об этом на каждом углу, вопить с крыш и чердаков! Для меня придется выстроить особую тюрьму, потому что сбегать из нее станет моим хобби. Где у вас тут самый тяжелый климат? Страна Карбол. Сто градусов ниже нуля, мне подходит. Да, вот что я сделаю. Построю там первый монастырь на Амторе. И заложу-ка основы той формы общественного сознания, которой у вас исторически нет, — религии. Церковь твоего имени. Жаль, что у вас на Амторе нету профессиональных богов… Ничего, что-нибудь сообразим по-дилетантски. Буду тебе молиться. Мне вкололи вакцину вечной жизни. Вообрази перспективу. Я буду вечно любить тебя, Дуаре, вечно! — довершил я свою мысль очень грозно.
— У нас есть боги… — вдруг промолвила Дуаре, пытаясь скрыть свое потрясенное состояние. — За Четырьмя Равнинами. Где-то там, в городе Брокол. Там богиня Огня. Огонь за Амтором везде. Ему молятся… Не мне, — она думала-думала и наконец изрекла вот что: — Я поняла, что надо делать. Ты сказал, что «при виде меня» будешь браться за старое. Значит, чтобы не совершать ничего противозаконного, ты просто не должен больше видеть меня. Да, это будет правильно! Я запрещаю тебе видеть меня! Запрещаю, Карсон из дома Нейпиров.
— Сама придумала? — спросил я. — Молодец. Это будет не правильно, а пра-правильно. И вот что мне на это хочется тебе возразить, детка. Все это хорошо. Все это очень хорошо. За исключением одной детали, о которой ты забыла. Я не просто Карсон из дома Нейпиров. Я — человек из другого мира.
— Зачем ты мне говоришь это?
— Затем, что ты нажала на красную кнопку. А кто на нее нажимает, тот отвечает за последствия.
— Что это означает?
— Сделала то, чего, по моему разумению, делать нельзя. Одному кажется, что, если он запретит глядеть в потолок, это дольше сохранит на нем краску. Другой представляет, что, запрещая белому человеку любить черного, а желтому — красного, он заботится о сохранении чистоты расовой формулы. Это полный бред. Нельзя накладывать запреты. Как бы ты это ни аргументировал. Никогда, Дуаре. Ты можешь по сто раз на дню говорить мне, что я еще должен сделать кроме сделанного; я к этому морально готов. Составь список всех обид твоей страны и всех хозяйственных работ по дому. Но никогда ничего не запрещай мне. Запомнила? И кончай любить себя, детка, как мемориальную статую или живого бога. Ты — обычная на Амторе, только очень красивая женщина. И особые хорошие обстоятельства твоей морфологии не гарантируют тебе защиты от плохого конца. Полюби себя, как человек любит человека. И все сразу станет на свои места.
— Карсон, — сказала она решительно. — За нынешние заслуги я прощаю тебе прошлые грехи, но больше ты не должен их повторять.
— А вдруг не сдержусь? — спросил я.
— Ты должен сдержаться, — ответила она сурово. — Для тебя это вопрос жизни и смерти.
Ее слова озадачили меня крепко.
— О чем ты говоришь? — удивился я.
— Камлот, Хонан или любой другой вепайянин на борту этого корабля убьют тебя, как только узнают о том, что случилось, — ответила она. — А мой отец казнит тебя, когда мы вернемся в Вепайю. Как скоро — будет зависеть от того, кому я скажу в первую очередь.
