не одного его, а половину народа на корме, выскочив туда, не только дергая себя за волосы, но и попеременно ударяясь обо все встречающиеся на пути предметы страдающей головой. Потом затеял монолог из Софокла, вбежал снова в каюту и, плотненько дверь подперев своим совершенным торсом, провозгласил: — Получается, я подбивал ее на бесчестие! На вечный позор? Так, Камлот? Глаза, уши, нос и глотку мне надо вырвать! Я только теперь осознал, как ужасно должен был выглядеть мой поступок в глазах Дуаре.
— Охолонись, — предложил Камлот, отличный зритель, но как гражданское лицо — несгибаем, даже в своей несогбенности, малоподвижности — туп. — Какой бы он ни был, но это закон. А по отношению к Дуаре его соблюдение имеет особо важное значение для Вепайи, так как она — надежда Вепайи.
Я и раньше замечал, что люди, упоминая о Дуаре, употребляют эту метафору, но не понимал ее смысла, полагал — титул или дешевый эпитет.
— Да слышал я сто раз. Не понимаю только, что это означает.
— Дуаре — единственный ребенок Минтэпа. У него не было сына, хотя сотни женщин были готовы помочь ему в этом. Если Дуаре не родит сына, династия прекратит свое существование. Вепайя умрет.
— Ах, вот оно что! Тогда другое дело! Как патриот я не позволю Вепайе умереть! — рявкнул я. — Не просто же так я на нее надрывался, кровями исходил, на абордаж пошел вот в первый раз в жизни! Я хороший интуит, Камлот. Я и по рождению получил от папы с мамой кое-что по этой части. Интуитивные способности. Внутреннее зрение. Называется предвидение. Его во мне развил совсем великий человек, гуру по имени Чандх Каби. А путем тренировки я довел их до такого уровня, что моя баснословная интуиция превышает даже женскую. Так вот, я тебя уверяю, что Дуаре родит не одного сына.
— Ты это видишь внутренним зрением? — по-научному подошел к разговору Камлот, потрясенный известием.
— Да. И внешним тоже.
— Очень важно, — заметил Камлот, то сиявший от счастья, то тревожившийся, не слишком ли щекотлив разговор, — чтобы мужем принцессы стал человек, достойный быть отцом джонга.
— Да, ты прав, старик. Это действительно очень важно. Когда один человек не подходит другому по крови, это всегда серьезная медицинская проблема. Но ты знаешь, и она решаема…
— Кровь джонгов есть кровь джонгов, — философски заметил Камлот. — Представляешь, какой должна быть кровь у будущего мужа Дуаре?
— Воображаю себе, — неопределенно ответил я. Девятнадцатой группы. И тут же с горячностью поинтересовался: — А его уже нашли?
— Ищем, — объявил Камлот со зверски хладнокровным лицом. Ну, олицетворение нации. Незыблемость государственных устоев. Прямой путь в шизоидалку со всеми вытекающими последствиями для обитаемого мира. Вот, убивал меня и наслаждался. Хотя нет, он был слишком невинен умом, все принимал за чистую монету, буквально. Рассказывал, глазом горя: — Искать будем еще долго. Старательно, рьяно. В этом поиске весь народ сольется в одно целое.
— Сольется в одно целое, — продолжил мечтать за него я, скашивая взгляд на свои поцарапанные коленки, — и отыщет наконец что-нибудь подходящее… Да считай, и сливаться-то нету смысла, Камлот, — подытожил я простецки. — Потому что на Дуаре женюсь я! И ждать еще год или два не буду!
Вот тут…
О, это была уже не картина маслом, а монумент «В назидание оставшимся». Камлот подскочил, как будто его сразу в сто мест ужалили, и с безумным выражением глаз выхватил саблю. Я еще не видел его в таком состоянии. Нет, он, конечно, все время хватал свою саблю, но обычно глаза были мирными: так, похватал для профилактики — и назад уложил. Но сейчас разразилась буря! Мне показалось, он убьет меня на месте. Вот до чего доводит порядочного человека глупый догмат государства.
— Защищайся! — заорал он, отскакивая в своей сногсшибательной позе дворцового ратника: спина, чуть согнутые колени, посадка головы — десять баллов! — Я не могу убить безоружного!
— Нет вопроса! — заорал я в ответ, хватая со стола две вилки и лопатку для пирога. И принялся на него с этим делом по пальцам тоже с прямою спинкой наскакивать — ну очумел мужик вовсе. — Давай, Камлот из рода Зар! Нападай! Только вспомни, как сорвал меня с теплого места и потащил за проклятою паутиной, которая мне все еще снится во сне! И беготню нашу по деревьям! И могилу вспомни в лесу! И что ты мне вечный должник! «Защищайся!» Какие слова! Ну какие слова! Я влюблен с того дня, как увидел ее еще дома, в саду, и не знал вообще, кто она — дочь джонга или прачка! На моей родине иногда мужчин убивают за то, что они отказываются жениться на девушке, а не за то, что хотят! Я люблю ее! Я помираю! И она, думаю, тоже уже запалилась этим огнем…
Камлот нехотя опустил саблю. И ужаснулся опять — так его потрясли мои слова.
— Не может быть! — воскликнул он. — Она ведь тебя раньше никогда не видела. Дуаре понятия не имеет, что творится в твоем больном воображении.
— Да что ты, как бумажный солдатик, лепечешь… Сам-то понимаешь слова? Она меня видела еще в Куаде, где я тоже однажды уже спас ей жизнь. Помнишь несколько трупов на дорожках сада? Сегодня я снова увидел в ее глазах это самое… Понимаешь? Это моя женщина, у нее это написано на лбу на хорошем английском, и я не отдам ее никому, кому хочешь горло открою. Карсон Нейпир сказал — значит, все.
— Это правда? Ты сумасшедший.
— Думай, что хочешь. Я сегодня сказал ей все то же самое. Но в более мягком варианте.
— И она тебя выслушала?
— А куда ей было деваться? Выслушала, страшно возмутилась и велела мне выйти вон. Таким тоном велела, что мне сразу стало ясно, что тут начало большого чувства.
— Выгнала, хорошо… — уловил только это Камлот, уже несколько успокоившись в психиатрическом смысле. Даже отнял у меня обе вилки с лопаткой. И пощупал лоб. Сначала у меня, потом у себя. — Хоть она не сошла с ума. Не понимаю, с чего ты решил, будто она может ответить тебе взаимностью.
— Ее выдали глаза.
— Но почему же ты не интересовался ее судьбой, пока она была в плену на борту «Совонга»? — настырничал он.
— Так откуда ж я мог знать, что женщина, которая взяла на абордаж мое сердце, и дочь джонга, с которой вы тут все носились, как с манной небесной, — одно и то же лицо?
— А почему ты решил, будто она моя возлюбленная?
— Ты остолоп! — возмутился я, уже не скрывая своего
