осень, очень подходящий день. Жаль, не выйдет напоследок глянуть на цветущие гранаты или хотя бы на сирень. Старые площади в лиловой и белой пене, они еще будут, и это правильно, потому что они, если угодно, и есть Вечность… Если нет боли, смерть делает нас сентиментальными. Нет ничего глупей предсмертных писем, это ли не доказательство того, что смерть глупа?
Моро тянет морду, тихо, радостно ржет, а вот это он зря. Помолчи, не надо! Нехорошо тебя впутывать в сегодняшнюю смерть, но иначе не выходит. То, что можешь ты, не сможет никто, тут мы парочка хоть куда!
Любопытно, что будет дальше. Обидно смахнуть карты со стола и не увидеть, как их подберут, но как же красиво ты влип! Под такую притчу старик Рафиано четыре договора подпишет, один другого золотее. И подпишет! Но сначала будет война, жаль, уже не твоя.
Отодвинуть засов, отворить ворота, вскочить в седло и не оглядываться. Сзади – туман, впереди – дым, в котором прячется пламя. Дым от пороха белый и мертвый, дерево живое, и горит оно черным.
Черный и белый – два дыма и флаг, которому ты задолжал, а твой последний дом уже далеко. Забавный такой дом… Шесть окон, облетевший виноград, скрипучие ворота, измятая скатерть, женщина без имени – ничего этого больше нет, осталась только дорога, ей по тебе и плакать, а еще лучше – смеяться.
Пыль глушит звон подков, пляшет, закидывает голову, предвещая рассвет, звездный Конь, алой ройей блестит косящий глаз-Каррах, Синиил-копыто пробивает зеленый небесный лед…
Мимо убитых озер в звездах усталыхЕхало четверо конных, утро вставало,Ехало четверо конных, таяли зори,Ай-яй-яй-яй, в звездах усталых…
4
Снег давно растаял, вода была красной от крови, в красном зеркале четырьмя звездами дрожали огоньки свечей. Странно, свечи, когда их зажигали, казались одинаковыми, а горели по-разному. От той, что стояла перед Ойгеном, осталась половина, а стоящая справа почти сгорела.
Жермон покосился на запястье – порез все еще кровоточил. К рассвету граф Ариго окончательно станет бергером и получит талисман для себя и своих потомков, если он ими когда-нибудь обзаведется, что вряд ли. Война не лучшее время для свадеб, чего хорошего, когда тебе смотрят вслед, просят вернуться, плачут…
Черноволосый человек потрепал по шее коня и поднял голову – небо сияло чистой, неимоверной синевой, только вдали маячило облако, странное и одинокое, похожее на птицу с четырьмя головами, да сияли назло солнцу четыре разноцветных звезды.
Черноволосый изогнулся, что-то поймал над самой землей, вскочил на своего вороного и выехал из рощицы. Мориск шел медленно, словно нехотя, а по небу плыла четырехглавая птица.
Всадник не оглядывался, он знал, что его ждет, и Жермон Ариго тоже знал. Его там не было, и он был. Солнечным лучом, рассветной звездой, алым листом, подхваченным над самой землей горячими пальцами, ветром, поднявшим пронизанную светом пыль, летящей в никуда пылинкой.
Темный силуэт медленно исчезал в золотом сиянии, клубились пылинки, их становилось все больше, уходящего затягивало дымом, заметало то ли пеплом, то ли снегом…
Сухой треск, словно кто-то переломил палку, чернота за тусклыми стеклами, человек напротив. Лицо Ойгена, а глаза чужака, глядящего сквозь тебя, сквозь стену, сквозь ночь. Древние, усталые, обреченные.
Кто придумал этот обычай? Бергеры привезли его с собой или переняли в Золотых Землях от тех, кто теперь позабыл сам себя? Зеркало, снег, огонь, камни и кровь. Снег становится водой, кровь людская мешается с кровью земли, а зеркало отдает долги звездам. Как только Ойген все это запомнил? Хотя барон помнит все.
Фитилек зашипел и погас, с неба покатилась желтая звезда, рассыпалась снежной золой, волосы уходящего стали седыми.
– Стой! – крикнул Ариго. – Да стой же!
Полный дыма ветер подхватил крик, понес над замерзающей землей. Всадник не оглянулся. Вороной все так же мерно шагал вперед. Уже не по земле, по облачным клубам. В редких прорывах мелькали серые птичьи крылья, а под ними, становясь все меньше, все игрушечней, плыли крыши, леса, реки…
Жермон снова закричал, ответа не было. Еще две звезды задохнулись в дыму, но солнце светило упрямо и отчаянно. Только бы вспомнить имя всадника, вспомнить и позвать, но лицо, сердце, память резали острые льдинки, дым валил все гуще, из белого становился серым, из серого – иссиня-черным.
– Стой! – Перед глазами метнулась птица, по зрачкам резанул серебряный луч, свой камень он оправит в серебро. – Стой!
Из четырех свечей осталась одна, та, что была ближе всех. Небо за окном отливало синим, синей стала и вода, словно кровь ушла в зеркало, разделившее ветер и камни, миг и вечность.
Догорала свеча, глухо стучало сердце, рвался в дом поднявшийся ветер. Кто-то уходил, чтобы они остались. Они оставались, потому что кто-то уходил.
Конские ноги вязли в тяжелых черных тучах, как в снегу, небо начинало алеть, хотя солнце и не думало садиться. Оно плыло по небу красным огромным сердцем, с которого капала кровь, а дымные облака превращались в тяжелые медленные волны.
– Стой, раздери тебя кошки! Назад! Аэдате маэ лэри!
Всадник все-таки оглянулся. Он был далеко и совсем рядом. Жермон разглядел сжатые темные губы, прилипшую ко лбу прядь, бешеные синие глаза. У смерти синий взгляд, а какой взгляд у жизни?
– Надо брать свой камень левой рукой и вынимать из воды. – Ойген уже не сидел, а стоял, широко расставив ноги. – Этот камень будет нести в себе эту ночь четыреста лет.
Ариго послушно поднялся и одновременно с бергером сунул окровавленную руку в показавшуюся кипятком воду. Пальцы сами сомкнулись на чем-то твердом и круглом. Жермон раскрыл ладонь и увидел полупрозрачный камешек, темно-синий, с чем-то светлым и зубчатым внутри.
– Ты поймал утреннюю звезду, – удовлетворенно объявил бергер, показывая что-то иссиня-зеленое, – а я – морской лед. Это очень удачно.
…Над последним огарком вилась тоненькая дымная струйка. Сквозь выгоревшие занавески светило солнце.
