этой болью невозможно было что-то сделать, потому что она не была физической, как в их видении. Это было настолько сокрушительное чувство сожаления, что от него хотелось согнуться пополам и завыть.
Лун Ань моргнул, потому что из-за пелены в глазах видел размыто и нечетко.
Время остановилось, как вода в бурном ручье, которая наконец вливается в спокойную реку. Мысли смешивались, ускользали, сменяя одна другую в круговороте, не имеющем смысла и опоры.
– Тебе было больно, – сглотнув, сказал Лун Ань, не уверенный, что Ван Цин его вообще расслышит.
– Ты тоже все чувствовал? – спросил он.
– Да.
Дрожь прошла, оставив только слабость. Двигаться не хотелось; на дыхание уходили последние силы. Лун Ань с трудом лег на бок, и Ван Цин оказался с ним лицом к лицу.
– Ты в порядке?
Ван Цин кивнул, продолжая смотреть ему в глаза.
– Что… он с собой сделал? – хрипло спросил он.
Лун Ань приложил ладонь к его груди, сразу почувствовав удары его сердца. Страх немного отступил. Он облизал пересохшие губы.
– Расщепил собственную душу, почти лишившись духовной энергии, чтобы спасти друга.
– Это возможно? – Ван Цин неуверенно накрыл его руку своей. Лун Ань чуть приподнял пальцы.
– Я не знаю, – честно признался он. – Здесь находится центр энергии ци, согласно древним практикам.
Ван Цин поежился.
– Как можно пережить такую боль? – тихо произнес он.
Лун Ань содрогнулся, услышав эти слова. Он и сам думал об этом, но не мог ничего поделать. Они лишь наблюдали, ощущали все, но не имели шанса хоть как-то изменить события или повлиять на них. И теперь это пугало еще больше, чем раньше.
– У меня мозги не работают, – вздохнул Ван Цин, опуская голову. – Если… если мы еще немного побудем вот так, мы же… ну… опять не провалимся туда?
– Я не знаю, – снова сказал Лун Ань. – Прости. Я не знаю.
Ван Цин кивнул, но не ушел.
Возможно, им стоило просто разойтись в разные комнаты, чтобы отдохнуть. Возможно, нужно было хотя бы встать с пола, но они продолжали лежать, слушая дыхание друг друга. Луна поднялась выше, скрывшись за краем окна, и в комнате стало темнее.
Боль медленно отступала, как отходит вода после удара смертоносной волны.
“Shot down by strangers
Whose glances can cripple
The heart and devour the soul
All alone he turns to stone
While holding his breath half to death
Terrified of what’s inside”
♫ The Used – The Bird and the Warm
Плакал ребенок. Фа Линь с огромным усилием повернул голову набок, не открывая глаза. Гребаные соседи, ну почему они не могут утихомирить своего отпрыска? Спать хотелось просто до слез, а затылок невозможно было оторвать от подушки. Истошные рыдания не прекращались, а становились только громче.
Фа Линь со стоном перевернулся и уткнулся лицом в спинку дивана, на который прилег «полежать на пару минут», но, вероятно, вышла вовсе не пара. Тело тут же поспешило напомнить о том, что сделать это нужно было как минимум на кровати – поясницу обвило тягучей болью из-за неудобного положения.
Да сколько можно выть?! Ребенок просто захлебывался плачем, почему его никто не успокоит?
Кое-как нашарив под собой телефон, Фа Линь приоткрыл один глаз и посмотрел на время. Час ночи. Серьезно? Впервые за последние два месяца он смог вернуться домой пораньше, чтобы просто поспать, и его лишают даже этой маленькой радости?
Он выдохнул и потер глаза, зажал пальцами переносицу, потому что голову уже начала охватывать противными тугими щупальцами мигрень. Если сейчас не выпить спазмолитик, боль переползет в виски, станет отдавать в челюсть, а потом и вовсе будет проще разбить голову об стену, чем уснуть или заняться делами.
Фа Линь рывком сел на диване и опустил ноги на пол. Плач не затихал, даже стал еще отчаяннее. Он нахмурился, придерживая раскалывающуюся голову рукой. Прислушался.
Твою мать…
Ребенок плакал в его квартире. Фа Линь вскочил и бросился на кухню, откуда доносились звуки, по пути сшибив мизинцем ножку журнального столика и чуть не уронив огромную рамку с фотографией, которая висела в коридоре, задев ее край плечом. Это было единственное украшение его дома и единственное, что не имело в нем практической ценности. Фа Линь терпеть не мог всякие сувениры и элементы декора, но этот снимок все же повесил, когда купил эту квартиру, – он появился здесь раньше, чем вся немногочисленная мебель.
С шипением выругавшись, Фа Линь зажмурился, удерживая рамку обеими руками. Ребенок продолжал громко плакать. Он закусил губу, выжидая, пока ногу перестанет распиливать бензопилой. Когда открыл глаза, наткнулся взглядом на семейную фотографию, которая была прямо перед лицом. На ней все улыбались, кроме него, потому что он ненавидел этот момент – когда перед камерой нужно делать какой-то особый вид, чтобы снимок получился красивый. В гробу он это видел – тогда у него было отвратительное настроение, потому что в универе преподаватель занизил ему балл на экзамене. Не сошлись во мнениях. Ван Цин на фото смотрел не в камеру, а на него, широко улыбался и что-то говорил. Он вообще не затыкался на той семейной фотосессии, пытаясь поднять Фа Линю настроение. Из всех снимков все же был один, где у него нормальное лицо и закрыт рот, но на стену Фа Линь повесил именно этот.
– Говнюк, – тихо произнес он и отпустил рамку.
Ван Цина рядом не было, но Фа Линь уже привык ругать его, когда все шло через задницу. Рефлекс с детства.
Он доковылял до кухни, в которой горел свет, и застыл в дверном проеме, увидев сидевшего на стуле Го Юна, согнутого в три погибели. Услышав его шаги, мальчик вскинул голову, являя взору залитое слезами, соплями и слюнями покрасневшее лицо. Фа Линь даже слова не успел сказать, как он зарыдал еще громче.
– Ты чего? – изумленно произнес он. – Эй?
Фа Линь точно помнил, что положил мальчишку спать в свою кровать, как делал последние три ночи до этого. Первую сам он ночевал на диване, потом плюнул и стал спать вместе с ним, потому что Го Юна можно было потерять в этой постели, таким он был маленьким и бесшумным. Да еще и дрых все время на самом краю – Фа Линь постоянно просыпался и двигал его
