Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

После телефонного звонка Бруклин какое-то время задумчиво смотрит в окно, и Бронка ей не мешает. В такие моменты мало что можно сказать. Впрочем, она в конце концов пытается:

– Отправляешь ее к отцу?

Бруклин фыркает с такой горечью, что Бронка сразу же понимает – вопрос был неудачный.

– Ее отец мертв, так что надеюсь, нет.

Ой.

– Наркотики?

Бруклин поворачивается и гневно смотрит на нее.

– Рак.

Ах, черт. Бронка вздыхает.

– Слушай, я не хотела… просто когда-то давно я изредка слушала твои треки, и ты в них всегда говорила, что встречалась с дилерами, или бандитами, или… ну ты понимаешь.

– Да. Многим из тех ребят приходилось заниматься подобными вещами, чтобы заработать на жизнь себе и близким; и это делает их порядочнее любого «честного» кредитора, наживающегося на других. Но, как бы там ни было, в реальной жизни я не всегда делала то, о чем говорила в треках. Черт, я-то думала, только белые верят, что все, о чем читают рэп, происходит на самом деле. – Она качает головой и переводит взгляд на дорогу.

Бронка чувствует, что начинает закипать. Сейчас не время и не место для разборок, да и злится она не на того человека. Кроме того, ей хватает жизненного опыта, чтобы понять: она цепляется к Бруклин лишь потому, что на эту ситуацию может повлиять, в отличие от творящегося вокруг ужаса. Но даже зная это… Что ж, мудрой старейшины из Бронки не выйдет, даже если она до этого доживет.

– Да ну? Правда? – Она не сводит глаз с дороги, но ее руки крепче стискивают руль. – Помнится мне, кое-что из твоих текстов все же происходило на самом деле. «И если подкатит какая стерва, я уложу ее из своего револьвера» – помнишь это?

Бруклин издает одновременно стон и озлобленный смех.

– О, ну понеслась. Я давным-давно публично извинилась за тот текст. И я пожертвовала тысячу долларов центру Али Форни…

– Ты думаешь, это что-то меняет? Да ты хоть представляешь, скольких квир-ребят порезали и застрелили насмерть?.. – Она резко сворачивает, чтобы выехать на скоростную автомагистраль Брукнера; машину слегка заносит, и Бронке приходится сильно выкрутить руль, чтобы выровнять ее.

– Пожалуйста, пожалуйста, давайте устроим автокатастрофу, – вздыхает на заднем сиденье Конг. – Уничтожьте одним столкновением половину города, сделайте за Врага всю работу. Тогда я наконец пойду домой.

Бронка стискивает зубы, кипя от злости. Но Бруклин испускает долгий, медленный вздох.

– Я знаю, что извинениями ничего не исправить, – говорит она. В ее голос вернулся старый бруклинский акцент, вытеснивший интонации политика, и это почему-то немного смягчает гнев Бронки. Обе Бруклин – настоящие, но эта кажется чуть ближе к Эм-Си Свободной, а претензии у Бронки именно к ней. – Я все понимаю, ясно? Меня, черт возьми, саму столько раз называли лесбиянкой лишь за то, что я вышла на ринг, который рэперы-мужчины считали своим по умолчанию. Ублюдки пытались изнасиловать меня просто потому, что я не вписывалась в их стереотип женщины – и я передавала это дерьмо дальше. Я знаю, что делала. Но я стала лучше. У меня были друзья, вдалбливавшие мне здравые мысли, и я к ним прислушивалась. И я поняла, что раз у тех чуваков не все в порядке с головой, то и подражать им не стоит. Черт, да мы тогда просто… – Она с досадой взмахивает рукой, затем тяжело вздыхает. – Чушь несли, да? Ловили кайф от шумихи. Пытались заполучить контракты и вытянуть из белых обывателей их доллары. Я просто… – Она вздыхает. – Черт. Что сделано – то сделано.

Бронка смотрит на нее и видит тяжелейшую усталость и печаль. И искренность. Так что она какое-то время едет молча, давая им время остыть, и лишь затем произносит:

– Извини за «наркотики». Это был, э-э, расизм. Точнее, предвзятость, поскольку мы с тобой обе не белые, но… – Она усмехается, стараясь сгладить неловкость. – У меня есть черные друзья. А еще тетушки и бабушки.

Бруклин красноречиво закатывает глаза. И все же спустя мгновение тихо произносит:

– Я действительно теряла друзей из-за наркотиков, так что меня легко…

Задеть. Да уж.

– Меня тоже. – Она усмехается. – Я же Бронкс.

Ответное фырканье, за которым следует усталое, сухое:

– А я Бруклин.

– Вы боретесь с преступностью! – сияя, говорит Куинс. Бруклин поворачивается и смотрит на нее, пока та молча не откидывается назад.

Они выбирают самый быстрый маршрут, хотя им и придется отдать на нем непомерную плату за проезд. Но прямо перед съездом с Брукнера на ФДР телефон Бронки издает предупреждающий сигнал.

– Эм-м, на ФДР какая-то авария или что-то в этом роде, – говорит Куинс, хмурясь и подаваясь вперед, чтобы посмотреть на телефон. Она протягивает руку и что-то нажимает. – Есть альтернативный маршрут через город. Там, кажется, свободно.

– Хорошо, – говорит Бронка и подчиняется указаниям вежливой леди из навигатора.

– Неужели через город и правда быстрее, чем по ФДР? – спрашивает Бруклин. – Ха. Серьезный там, наверное, замес.

– Кажется, дело не… – Бронка вполуха слушала радио; оно было включено фоном. Но когда диджей упоминает магистраль ФДР, Бронка делает звук погромче.

– …перекрыли магистраль ФДР, – недоверчивым голосом произносит парнишка. – Полиция говорит, что демонстрация началась спонтанно, поскольку никто ее, по всей видимости, не согласовывал. Однако информационные агентства города получили от группы заявление, отправленное за несколько часов до начала протеста. Они называют себя «Достойными мужчинами Нью-Йорка». Не путайте их с теми, кто организует нью-йоркские «марши достоинства», – эта группа правого толка была связана с различными погромами, такими как…

Репортаж еще недолго продолжается, а затем включается краткая аудиозапись. Бронка слышит множество голосов – судя по всему, исключительно мужских, – что-то неразборчиво скандирующих на фоне полицейских сирен.

– Мы хотим кое-что сказать Нью-Йорку! – на ходу произносит один молодой человек, голос которого дрожит от движения и адреналина. – Мы заняли Гринпойнт и Вильямсбург, и теперь Манхэттен должен понять, что мужчины… – Кто-то его толкает. – Слышь, чувак, ботинки же новые! Что мужчины Нью-Йорка не примут… – Дальше начинается чехарда слов, которую Бронка не понимает. Кто-то кого-то вытесняет или что-то в этом духе. – …феминистскую либеральную чушь! Быть белым мужчиной – нормально! Мы не станем испытывать чувство вины за то, что родились с белыми членами, и вы еще узнаете, каково это, когда…

Запись резко обрывается, возвращаясь к диджею, который неловко посмеивается.

– Ни-че-го себе, надеюсь, нам после такого не прилетит штраф от федеральной комиссии связи. Как бы там ни было, ребята, держитесь пока подальше от магистрали ФДР, если только вы не захотели там припарковаться и полюбоваться видом. – Музыка на станции возобновляется.

Бруклин таращится на панель радио.

– Это что, шутка? Марш белых расистов? В Нью-Йорке? Почти в полночь? Чего они пытаются добиться? Они даже движению почти не помешают.

– Ну нам они мешают еще как, – бормочет Бронка, сворачивая на Вторую авеню. – Держу пари, полиция Нью-Йорка даже не собирается их разгонять. Или вообще арестует всякого, кто выйдет на встречный протест или кого эти парни вытащат из машин, чтобы избить.

– И все же – разъяренные белые мужчины вышли на марш, – с тревогой говорит Куинс. – Такое ничем хорошим никогда не заканчивается.

Это уж точно. И Бронка задумывается о том, насколько это нетипично для Нью-Йорка. Да, видит бог, в нем с лихвой хватает расистов; этот город можно во многом назвать особенным, но, увы, не в этом. Однако, как правило, те из них, кто живет здесь, не мешают жить другим, как и положено в любом крупном городе. Они ведь не хотят, чтобы их подкараулили и избили где-нибудь в метро.

– Как в Новом Орлеане, – бормочет Конг, так тихо, что Бронка его едва слышит.

– Что?

В зеркале заднего вида его каменное лицо становится еще жестче.

– Новый Орлеан погубило невезение, – говорит он. – Череда ужасных совпадений – государственные институты не справились с давлением, старая ненависть приняла новые формы, субкультуры выбрали неподходящий момент для радикальных перемен. Так я тогда думал.

И тут Бронка понимает, к чему он ведет.

– Думаешь, этот марш проспонсировал