Аркадьевичу и прямо спросила:
— Говорят, ты генерал?
— Кто же это говорит? — изумился Виктор Аркадьевич.
— Так Васька и говорит. Дом у тебя не дом, а генеральская дача, а ты в энтом доме генерал.
— Вы больше Ваську слушайте, так он и не такое расскажет. В своем жилище я, ясно дело, генерал и даже маршал, а по жизни — рядовой необученный. Всю жизнь инженерил. Сначала на стройке телефонию проводил и всякое такое. Потом, когда сердце стало сдавать и я не смог по этажам бегать, пошел на завод в отдел главного энергетика. Вот и все мое генеральство. А Васька соврет, не дорого возьмет.
На том и кончился конфликт с последующим возведением в генеральский чин.
Мирное течение жизни в начале осени было нарушено грубо и неожиданно. Под окнами на форсаже взвыла турбина, и с неба пал зеленый Ариков истребитель. Арик выскочил из кабины, бегом направился к дому. На руках он нес Аришу. Длинные, перемазанные кровью волосы свисали вниз.
Виктор Аркадьевич кинулся в соседнюю комнату, трижды рванул шнур звонка: срочный вызов Котыча, вернулся в большую комнату, не глядя, спихнул со стола что там было и успел расстелить чистую простыню. Аришу уложили на стол, принялись срезать разодранный комбинезончик. Детское тело было разрублено словно ударом мясницкого топора. В распахнутой ране виднелось маленькое, меньше, чем можно представить, сердце. В него впился серый зубчатый диск, словно сорвавшийся с неисправной «болгарки». Сердце судорожно сжалось, и диск тут же крутанулся, впиваясь глубже.
Виктор Аркадьевич ухватил вражье изделие двумя пальцами и вырвал из раны. Диск тонко зазвенел, выскользнул из руки и ударил в грудь самого Виктора Аркадьевича.
Было совсем не больно, только невозможное ощущение раскрывающейся под пилой плоти поразило все чувства.
Пока не погасло сознание и слушались руки, Виктор Аркадьевич вновь ухватил проклятую пилу и метнул ее за окно, где доцветал крошечный палисадничек с подобием альпийской горки. Диск врезался в гранитный валун. Целую секунду запредельный визг терзал слух, фонтаном сыпались искры, затем все стихло, либо Виктор Аркадьевич перестал слышать. Он еще притянул невесомое тельце Ариши, прижал зияющий разрез к своей распоротой груди и сказал, а может быть, громко подумал:
— Не умирай! У нас на двоих две половинки сердца. Вдвоем мы выживем. Главное — не умирай!
Белый крашеный потолок проник в помраченное сознание. Потом глаза сфокусировались на сосредоточенном лице Котыча.
— Нить! — произнес Котыч, обращаясь к невидимому ассистенту.
На белом крашеном потолке распласталась фигура Арика. Это уже был явный бред: за что там держаться и что делать? Под потолком у Виктора Аркадьевича жил огромный крестовик, чью паутину хозяин не сметал. Больше там не было ничего.
— Радиальные нити пока не трогай, подавай спиральные. На них клей — лучший в мире антисептик.
Виктор Аркадьевич не понимал, что говорит Котыч и кому он говорит. Не исключено, просто бормочет под нос по неизбывной старческой привычке.
— Джан, тебе хватит, зови следующего, иначе тебе самому переливание делать придется… Арик, там, во дворе, под крышей еще должна быть паутина, и не одна. Там уже радиальные нити сматывай и неси. И пошли кого-нибудь на купальню, пусть поймает десяток пиявок. Только на себя чтобы не приманивал, пиявки должны быть голодными. Так… раны больше не кровят… с кого шить начинать?
— С Ариши, — хотел сказать Виктор Аркадьевич, но губы не послушались, а сам советчик провалился в беспамятство.
Когда вновь пришел в чувство, медицинской бригады в комнате не было. За окном плавилась сентябрьская ночь. Свет в комнате был погашен, вместо ночника светился включенный телевизор. На экране виднелась его комната, двойник бездельно сидел за столом. Перед ним выстроилась шеренга бутылок и баночек: молоко, кефир, ряженка… Что это тень на молочное потянуло?
В призрачном телевизионном свечении деревенская комната потеряла всякое сходство с нормальным жильем, окончательно превратившись в больничную палату. Стол отъехал куда-то за пределы видимости, кровать Виктора Аркадьевича выдвинута к середине помещения, так, чтобы к ней можно было подойти с любой стороны. Ближе к окну стояла еще одна кровать, которой раньше не было, и на ней лежала Ариша. Хирургический пластырь охватывал всю грудь, не позволяя разойтись краям раны. Виктор Аркадьевич подумал, что у него на груди, должно быть, наклеен такой же пластырь. Поднять руку и проверить он не мог.
Возле Аришиной постели сидела Лизавета и невесомо гладила отмытые от крови волосы. Лицо тени было неподвижно и спокойно, лишь прозрачные слезы скатывались по щекам и падали на подушку.
Кто после этого скажет, что тени не плачут.
Днем, на следующий день или через — сказать трудно, Виктор Аркадьевич окончательно пришел в себя. Обвел взглядом комнату, стараясь понять, что было на самом деле, а что привиделось в бреду.
Ариша лежала с открытыми глазами. Глаза ее по-прежнему были небывало огромными, но сейчас в них зияла такая пустота, какой не бывало у самых трудных пациентов третьей линии обороны.
— Не сдавайся, — прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза — мечта японских аниматоров — оставались пустыми.
На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.
— Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала — страшно смотреть. Вражеский пиломет разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.
— Мой вертолет тоже восстановлению не подлежит, — чуть слышно произнесла Ариша.
— Этот пиломет — хитрая штука, — не слушая, продолжал Котыч. — Думаю, новый у них не скоро появится, если вообще будет. Такое оружие лепунам сделать не по разуму, даже скопировать с готового образца. Они явно где-то его стащили, а новый кто им смастерит, если они побежденных низводят до полного ничтожества. Так что ты у нас — герой. Тише, герой, не дергайся. Рана у тебя заживает отлично. Одно беда, диск у пиломета зубчатый, оставляет не разрез, а рваную рану. Зарубцеваться она зарубцуется, а шрам через всю грудь останется. Это у Аркадьича шрам будет предметом гордости и сожаления, что он не слишком виден, а тебе он всю женскую красоту испортит.
— Не испортит, — отчетливо произнесла Ариша.
— Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься — по-другому запоешь. Но это будет еще не скоро, к тому времени медицина в моем лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.
Виктор Аркадьевич вспомнил разодранное пилой тело Ариши, обнаженное,
