Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

глазами, когда волна начисто сшибает с них паразитов. Им не больно. Может быть, они чувствуют слабое покалывание на коже. Некоторые вздыхают и мажутся кремом от раздражения, а затем продолжают заниматься своими делами.

Но они уже превратились в охотничьи стаи многоруких безликих биржевых брокеров, идущих по следу с той же алчностью, с какой они вынюхивают инсайдерскую информацию. Они ползут по стенам города, перепрыгивают на его плоские крыши и довольно, необузданно скалятся. Они – вооруженные грабители в переулках, одетые в подделанные «барберри», таящиеся в тенях и поджидающие свою жертву. Они – визжащие «яжматери» из Ассоциации родителей и учителей, со стандартизированными тестами в одной руке и острыми как бритва когтями на другой.

Их цель – Женщина в Белом, которая мчится по городу, спасаясь бегством. Теперь они видят, что у нее несколько дюжин воплощений: множество тел, несчетные обличья и одна сущность – все вместе они целиком посвятили себя той войне, ради ведения которой она была создана. Но она, в конце концов, город – прекрасная Р’льех, где улицы всегда прямые, а здания – извилистые, вознесшиеся из темных бездонных глубин, что пролегают меж вселенных. И ни один город не может оставаться в границах другого, если ему там не рады.

С каждым своим воплощением, пойманным и разорванным на безликие единообразные частички ур-материи, Р’льех все больше дрожит от страха. Она беспомощно застряла между мирами, ее вторжение уже зашло слишком далеко, и вернуться в промежуточное измерение она не может. Башни служили одновременно адаптерами и направляющими «рельсами» для тех ее частей, что уже перенеслись сюда, и когда очищающая волна нью-йоркской энергии прокатывается от Манхэттена к Уэстчестеру, Кони-Айленду и Лонг-Айленду, все башни оказываются уничтожены. Лишившись якоря, Р’льех может затеряться в бесформенных эфирах, лежащих за пределами самого бытия. Ей нужно найти хоть какую-то точку опоры. Подойдет все что угодно. Она мечется, отчаянно ища спасения. Любую возможность…

Вот она.

Такая крошечная. Ее недостаточно, чтобы вместить целиком огромный город… но, возможно, целый боро сможет послужить своеобразным якорем. У Р’льех не получится пройти, но с помощью Статен-Айленда она сможет удержаться. Она может закрепиться здесь, в этом новом самостоятельном пригороде, наладить связь с жителями, подпитаться ресурсами и таким образом сохранить жизнь – по крайней мере, пока что. И в то же время эта маленькая озлобленная часть Нью-Йорка, так давно стремившаяся к свободе, наконец получит то, что желала.

Но что же они? Оставшиеся воплощения Нью-Йорка вместе с их новым почетным боро Джерси-Сити? У них все просто прекрасно.

У нас все в порядке, спасибо, что спросили. Мы – Нью-Йорк. Добро пожаловать на вечеринку.

Яживу городом. Чертов город.

Мне никогда не нравился Кони-Айленд. Летом здесь толчется слишком много людей. А в любое другое время года здесь слишком холодно. Да и делать тут нечего, если у вас нет денег и вы не умеете плавать. И все же. Я стою на дощатой дорожке, чувствуя, как дерево дрожит под моими ногами, когда ему передается кинетическая энергия тысяч идущих взрослых, бегущих детей и скачущих собак. А еще я чувствую, как нечто неотделимое от моего существа резонирует с пятью другими душами. Моя душа тоже там, вместе с ними. Теперь мы стали едины, превратились в эдакий спиритический цирк уродов, которому самое место на Кони-Айленде, – именно это, кстати, и означала та ерунда с «поглощением». Если не можешь кого-то съесть, присоединяйся к ним.

Несмотря ни на что, я наслаждаюсь днем. Сегодня девятое июля. Не четвертое. Этот день кое-что значит для нас, поскольку Нью-Йорк провозгласил свою независимость от Англии именно девятого июля тысяча семьсот семьдесят шестого года. Как всегда, решил модно опоздать. Еще сегодня прошло почти три недели с тех пор, как мы превратились в города, и мы решили, что самое время отпраздновать. Все еще живы, ура-ура, передайте-ка косячок.

Паулу кладет трубку и подходит к перилам, на которые я облокачиваюсь. За нами раскинулся песчаный пляж, где дочь Бруклин, Жожо, плещется в воде. Она играет в Марко Поло с Куинс и Джерси. Делает их, как детей, потому что она ловкая и умная, как ее мама. Куинс явно развлекается, позволяя другим ловить себя, а Джерси слишком боится воды – она не умеет плавать и всякий раз, поймав теплое течение, думает, что это кто-то поссал, а задев комок водорослей, считает, что наступила на медузу, – так что в игре от нее толку мало. На берегу, сидя на разложенных полотенцах, воркует над своим малышом тетушка Айшвария, в то время как ее муж, невысокий мужчина с огромными усами, склонился неподалеку над переносным хибати. Судя по запаху, он готовит что-то невероятно вкусное. Бронка дремлет на солнце, похожая на огромное бронзовое изваяние, распластавшееся на полотенце. Я не знаю, где бабуля нашла такое большое бикини, но от нее исходит столь мощная волна пофигизма, что хоть хватай доску для серфинга и катайся. (Уж не знаю, почему почти все мои части оказались женщинами, но меня это устраивает. На меня это так похоже. А я – это они.)

Манхэттен тоже сидит на одеялах. Он искупался, но уже почти обсох и просто наблюдает за другими, наслаждаясь их радостью. Как и все приезжие, он дивится тому, как это солнечное, песчаное место могло оказаться на самой окраине величайшего города в мире. Впрочем, он уже расслабился и принял это как данность. Манхэттен у нас такой, ко всему относится философски.

Затем я вижу, как мышцы его спины слегка напрягаются – он почувствовал, что я на него смотрю. Большинство людей не обратили бы внимания, но только не этот парень. Он поворачивается, чтобы посмотреть на меня в ответ, и я отвожу глаза, потому что не могу выдержать его пристального взгляда. Я никогда не просил о… рыцаре? Телохранителе? Кем бы он там себя ни мнил. Но я знаю, что из всех именно ему предначертано… служить мне. Черт, по-моему, это уж слишком попахивает БДСМ, и я даже не знаю, что думать. Он готов убивать ради меня. Он готов и любить меня, если я ему позволю. На этот счет пока ничего не решено, поскольку я никогда не хотел больного на всю голову светлокожего парня из Лиги Плюща. Ну, то есть… он вроде бы симпатичный? Но его надежды на большее… Я ведь не просто так уже давно не ввязывался ни во что «большее», а только притворялся.

Он чуть опускает глаза. Они все меня понимают, мы понимаем друг друга, но Мэнни лучше других чувствует мои настроения. Он понимает, что я нервничаю из-за него. (А еще понимает, что я не хочу в этом признаваться.) Так что пока он держится на расстоянии. Ждет, когда я ко всему привыкну. А потом мы уж как-нибудь разберемся.

Я вздыхаю и тру глаза. Паулу издает что-то похожее на смешок.

– Все могло быть и хуже.

Да, нас всех могли разорвать на куски неевклидовые «Динь-Хо». Я это понимаю. И все же.

– Все равно дичь какая-то.

– Это – ты. Хочешь ты того или нет. – Он вздыхает, со слишком уж самодовольным видом глядя на остальных. Теперь, когда я отторг ту часть себя, которая пыталась прогнать Паулу, ему стало лучше, ведь он перестал быть в Нью-Йорке нежеланным гостем. Впрочем, он подошел, чтобы поговорить о серьезных делах. – Другие города Совета потрясены. Все считали, что с вами все закончится трагедией, как и в Лондоне, но, возможно, думать так было глупо. Я не могу представить себе двух более разных городов, чем ты и Лондон.

– Да я понял, понял. – Он все еще слишком много болтает. Я выпрямляюсь и немного потягиваюсь. (Мэнни секунду пожирает меня взглядом, а затем отворачивается. Какой воспитанный.) – Твой китайский парниша в порядке?

– Конг не «мой парниша». Но да. Оправившись от неожиданного возвращения в свой родной город, он созвал остальных на встречу в Париже. Нью-Йорк тоже приглашен, поскольку вы наконец стали полноценным городом. Совету нужно будет поговорить с вами и обсудить… – Он вздыхает и обводит рукой пляж, небо, высотки позади