его, как это сказать, чтобы дамы не очень смутились… замочив? Нет, обработав избытком природной жидкости личного производства. Насладился, представив рожу распорядителя по огню. Если вернется. Тут до утра трудись — уже не разожжешь, надо будет по-новой рыть яму.
Свободны.
Кровь, густая, как бешамель, еле ворочалась в жилах. Так я, бедный антрекот, весь затек в ожидании конца. Так затек. Так изнежился. Так, что ноги не слушались. Обнаружив, что я как-то плохо иду, Дуаре шутливо поддала мне пинка, и я вылетел вроде куска апатита из здоровенной пращи, легко-с! Вылетел и услышал треск сучьев — догоняя меня, Дуаре понеслась, точно девочка-лань, большими прыжками. Мы радостно устремились в лес, где чаща нас и поглотила.
У-у, скажу я вам, какое же это счастье — быть проглоченным лесом, а не вонючею пастью недоукомплектованного псевдочеловека, выражающего свои мысли о мире с помощью двенадцати букв!
Мы растаяли в ней, в этой чаще, как тают тени в таинственном сумраке ночи. Нет, тут уже не картина маслом. Тут — пастель. Повторюсь, что планета благодаря близости к Солнцу освещается довольно ярко, но весь этот свет — свет рассеянный. Здесь стерты цветовые контрасты, а тени, слабые блики и рельефные пятна на поверхности вроде нас с Дуаре — еле-еле намечены. Свет падает сверху сплошным потоком, сливаясь с постоянным сиянием, что исходит от поверхности почвы. Это свечение придает пейзажам море мягких пастельных тонов.
Само собой, для бегства мы избрали направление, противоположное тому, куда рванули дикари и преследующие их чудные наши спасители — тарбаны. Впрочем, особых причин для радости у нас пока было мало.
Дуаре ничего не казалось, я ничего не получил — ни конкретного обещания когда-нибудь на досуге подумать на эту тему, ни особенного взгляда, подтвердившего бы мои особые полномочия в ее жизни, ни чего-нибудь еще. Мне бы, конечно, больше хотелось именно чего-нибудь еще. Да, она произнесла очень громко, что ценит мои заслуги в спасении ее жизни. Но точно так бы и я заорал в трех минутах от смерти, что хочу быть китайцем. Слова.
Мы находились в лесу незнакомой страны, безоружные, беспомощные.
За такое короткое время успели массу всего пережить! Я держал ее на груди два часа и чуть не помер от счастья. Но оно побыло и ушло, счастье-то. Счастье на хороших людях не задерживаются, его вечно тянут из-под носа те, у кого свое плохо лежит. Дуаре вновь меня не узнавала. Понимаете, как будто между нами никогда не гуляли волшебные токи. Вела себя так, словно мы были чужими вообще. Лицо ее, когда она подымала его от земли, где внимательно рассматривала всякую веточку или корягу, спрашивало без слов: «Мужчина, а что вы тут, собственно, потеряли? Разве вам было назначено?»
Да, страшно представить — с таким ее норовом, с этой дурацкой манерой поутру забывать все, что случается ночью, — какие испытания ожидали нас впереди… Мы чувствовали себя как маленькие дети, заблудившиеся в незнакомом лесу любви.
Двигались молча, шарахаясь от каждого шороха, озираясь по сторонам. Дуаре еле слышно бормотала, словно разговаривая сама с собой. Что-то по поводу своего возвращения в Куад. Поверят ли ей, что она соблюдала приличия? Поверят ли, что осталась живой? Дурочка. Я б ни за что не поверил. Живой! Да когда она в последний раз была живой-то? Два часа отлежать на постороннем мужчине, как на дорожной софе, и в таком шалаше, где бактерий больше, чем воздуха. Извините, отлежать с подбитым другим мужчиною глазом, в синяках, с потемневшим коленом, голой наполовину. Не помнить даже, где оставила часть своего бедного платья, одни клочья свисали с бедра! Не помнить, куда дела расческу. Когда в последний раз мылась. После того, как обобрала покойника, великого Муско, или до?
Нет, я б не поверил в приличия… Но в Куаде люди такие наивные, просто по нашим меркам — святые. Эти поверят.
Она повернулась ко мне.
— А ты, Карсон, веришь в то, что я когда-нибудь увижу отца? — спросила Дуаре, глядя мне прямо в глаза. Терзая и убивая этим безжалостным хирургическим взглядом. Терзало и убивало мое, как оно было прекрасно…
— Не знаю, детка, — признался я. — Если честно, надежды мало. Мы не знаем, где мы. Скоро забудем, кто мы. Если в ближайшие сутки не встретим воды, начнем триумфальное шествие к положению зверя, станем приванивать. А если еще прекратим разговаривать друг с другом, к чему, как я полагаю, наше дело идет, то вообще утратим навык к языку. А вдруг нам так и не удастся найти Вепайю? Если всю последующую жизнь мы будем только и делать, что искать обратный путь… Страна же где-то за морем, насколько я могу судить о географии, — улыбнулся я, точно злыдень настоящий. — Позволь мне хотя бы тебя любить.
— Исключено, — ответила дочь джонга.
— Большое спасибо, — отозвался я крайне вежливо.
После этого содержательного разговора мы опять долго шли молча. Усталость, голод и жажда одолевали нас, но страх перед людоедами был еще сильнее, и поэтому наше принудительное молчание худо-бедно, но каждый себе объяснял неуемным старанием уйти как можно дальше. Главное же было в чем? Все себе пра-правильно объяснить. Как объяснишь, так и легче станет. В конце концов она первой сломалась, остановилась и объявила:
— Карсон, нужен привал. Я сейчас помру.
— Ладно, — согласился я, тоже устало. — Давай привалимся.
Мы привалились на дерево, которое она благодаря своему большому опыту проживания на деревьях выбрала сама. В кроне его нашлось кем-то оставленное гнездо. Я даже мысли не допустил, что какая-нибудь пернатая тварь возвратится и предъявит свои права на жилище. Как предъявит — так и свалится. Я посмотрел на кулак. Уж птице-то я разъясню… На птицу он пока годился.
Как только мы общими усилиями влезли, устроились в этой развилке — причем преимущественное право на льготы при размещении получило, конечно, ее больное колено, — внизу раздалось рычание какого-то зверя.
Мы поняли, что успели спрятаться в самый последний момент. О боже мой… Кончится это когда-нибудь или нет? Ответа никто не давал. Может, свалило…
Уже засыпая, будто издалека я услышал сонный голос Дуаре, раздавшийся, как я определил, почему-то со стороны моего бедра:
— Карсон, скажи мне: что такое любовь?
— У тебя такие интересные вопросы в три часа ночи. И вообще, как-то ты интересно спишь, — промычал я, обнимая, вроде маленькой думки-подушки, ее голую нежную пятку. Грязную-ю-ю, мать моя, как черт знает что. Но от этого не утратившую для меня своей притягательности. Как вообще эта пятка попала мне под
