У Божены возник страх потерять Джона. Ей казалось, что Мортем давит на нее всем своим видом, или, как говорят в народе, «стоит у нее над душой», и, хотя тот, придерживаясь своего обещания, ни о чем ее не просил, она догадывалась, чего он хочет на самом деле. Желая продемонстрировать Мортему свой протест, Божена на следующий день обвенчалась с Джоном в одной из церквей, по которым их носило в поисках недожитка. Поп оказался не занят и с радостью исполнил «волю божию», потратив на них всего полчаса.
Но Джона это не спасло. В первую ночь после свадьбы, когда ее муж уснул, Божена спросила Мортема, завидев в углу его темный силуэт:
– Что я должна сделать, чтобы получить в услужение заклятого демона?
– Привести в Лукоморию проводника.
– Привести в Лукоморию?! – Божену передернуло от омерзения.
– Нечисть не тронет ни тебя, ни того, кто придет с тобой. На тебе упырья метка, – сообщил Мортем. – Теперь это твой мир.
– И я могу ходить там всюду?
– Всюду, где сможешь пройти, – ответил он, используя туманный намек, как часто делал.
– А есть ли в Лукомории на что посмотреть, кроме чащоб и чудовищ?
– Много чего. Мир покажет тебе те места, каких ты будешь достойна. Этот мир огромен, в нем, как и в вашем обычном мире, есть разные земли. Лукомория – лишь ворота в него, но у них две стороны, светлая и темная. Какая сторона откроется, такой мир и покажется.
– Значит, от человека совсем ничего не зависит?
– Наоборот, все от него и зависит. Ключ от ворот у него внутри, к какому замку подойдет, тот и отомкнется.
– Выходит, мой ключ темную створку отпер. Значит ли это, что в светлую мне уже никогда не войти?
– Откуда мне знать? Чужая душа – потемки. Но случалось, людям обе стороны открывались, и они, чтоб не путаться, темную сторону Лукомории Лихоморьем прозвали.
– А чего им путаться? Они, что, туда‑сюда шастают?
– Бывают и такие путешественники.
Божена удивленно хмыкнула:
– Если бы мне только раз повезло зайти на светлую сторону, я б там навсегда и осталась.
– Не суди, не глядя! – Голос Мортема звучал не громче шелеста листьев, что гонял за окном осенний ветер, но от силы гнева, клокотавшей в нем, Божену встряхнуло. И вдруг она услышала саму себя: Мортем скопировал ее голос и произнес слова, сказанные ею Радде‑Бай во время их последней встречи:
– Я хочу дышать, слышать, осязать, любить, ненавидеть и грешить так, как мне вздумается!
Ошеломленная, Божена часто заморгала, а Мортем, ухмыляясь, сказал уже своим обычным голосом:
– На светлой стороне грешников не принимают, да и тебе со своими желаниями там не развернуться. Понимаешь? Тебе лишь кажется, что ты хочешь туда, но ты заблуждаешься.
– Я с детства мечтала… – пробормотала Божена, оправдываясь.
– Детские мечты, воплощенные во взрослой жизни, редко кому приносят радость. – Мортем сказал это зло и с грустью, будто сожалел о чем‑то.
Повисла тишина. Божена обдумывала последние слова гостя, а тот, как обычно, молча ждал ее вопросов. Рядом в кровати похрапывал Джон, не подозревая о развернувшейся дискуссии. На его лице застыло счастливое выражение, может быть, от того, что сегодня сбылась его мечта – совсем не детская мечта, и, возможно, поэтому она доставила ему радость. Больше десяти лет Джон мечтал жениться на Божене, и она его, наконец, осчастливила… перед тем, как подвергнуть жуткой процедуре: так ребенку дают конфетку, прежде чем поставить укол.
Божена решила сделать Джона проводником для заклятого демона. Тогда ей и пришло на ум латинское слово «кадавер», означавшее мертвое тело. Она еще не знала, что станет с Джоном после того, как в него вселится новая сущность, но предполагала, что прежним он уж точно не останется, а, скорее всего, превратится в живой труп.
Джон стал ее первым кадавером и продержался в этой роли гораздо меньше, чем все последующие кандидаты, но даже спустя сто лет Божена не могла забыть его демоническим взгляд, полный ненависти.
На следующий день после венчания Божена попросила Джона стать ее «кадавером». Он шутливо ответил, что, раз она согласилась стать его женой, у него нет права отказывать. Возможно, он просто не понимал, на что идет.
Они достали из укромного места покрытый пылью чемодан‑портал и, запустив устройство, перешли в Лукоморию, точнее – Лихоморье, ее темную сторону, где поджидал их Мортем. Пойманного в лесных дебрях упыря он приковал к Джону серебристой цепочкой, появившейся из его рукава в точности, как тогда, в ледяном подземелье, когда он прицепился с ее помощью к к Божене. «Теперь даже смерть не разлучит вас!» – провозгласил он шутливо, отсекая цепь от себя и прикрепляя свободные концы к упырю и Джону. «Мертвоцепь!» – мысленно назвала ее Божена.
Упырь выглядел полусонным, но это от того, что Мортем уже наложил на него свое заклятье, и тот теперь подчинялся Божене.
Перед тем, как цепь обвилась вокруг запястья Джона, муж улыбнулся ей и заверил, что теперь наберет для нее недожитка на сто лет вперед. Потом его взгляд потух и потяжелел, а глаза потемнели и налились кровью. Все слова, сказанные Джоном впоследствии, ему уже не принадлежали, фразы были односложными и звучали вымученно.
Под призрачным светом лукоморской луны ярко блестели цепи – и та, что соединяла Божену с Мортемом, и та, что скрепила Джона с упырем, но едва Божена с мужем вернулись в свою комнату, от цепей остались лишь темные полоски на запястьях, а упырь превратился в тень Джона – так это выглядело со стороны. Никто, кроме Божены, не замечал, что тень живет сама по себе, и, хотя следует за ним неотступно, но в их движениях нет синхронности. Выглядело это пугающе, и Божена совсем перестала спать по ночам. Визиты Мортема ей почти не мешали – тот молча стоял в углу, если она не задавала вопросов, и исчезал до рассвета. А вот присутствие в спальне упырьей тени, нависавшей над Джоном, приводило ее в ужас.
Зато недожитка стало вдоволь: теперь Джон извлекал его из тел умерших, забирая все без остатка. Склоняясь над гробом, он целовал покойника прямо в губы, причем бесстыже и жадно, словно пытался их откусить. Это вызывало ропот и негодование среди скорбящих, но открыто никто не возмущался: не принято ведь у гроба, да к тому же, каждый от горя может разум потерять.
И все‑таки Джон навлек на себя подозрения: однажды выкопал из могилы только что погребенного покойника, на чьи похороны прийти вовремя не успел, и высосал из него недожиток. Дело было уже после заката, но еще не стемнело, и кладбищенский сторож наблюдал эту картину из укрытия, а затем донес в полицию. Там ему, конечно, не поверили и решили, что сторож допился до белой горячки, но по городу поползли слухи о вурдалаках и вампирах – тогда пошла мода называть упырей на западный манер. Божена просила Джона быть осторожнее, но тот не слушал, ведь это был уже не совсем Джон. Он все больше дичал, сторонился людей и вскоре совсем переселился на кладбище, однако исправно приносил недожиток. Флакон‑накопитель ему был не нужен, он просто блевал недожитком у порога комнаты и сразу уходил, а потом Божена с помощью флакона собирала кристаллы с пола.
В местной газете написали о банде вандалов, разоряющих могилы, эту новость обсуждали на каждом углу, нашлись очевидцы, утверждавшие, что вандалы ни при чем, и на кладбище орудует самый настоящий упырь, обгладывающий мертвецов до костей. Божена запретила Джону приходить на постоялый двор, опасаясь, что его одежда, вымазанная землей, и дикий взгляд привлекут внимание. Они стали встречаться в переулках и подворотнях, куда она призывала его с помощью заклятья, и он всегда приходил. Заклятье работало исправно, но однажды Джон не появился. Божена тщетно прождала его весь день в темной арке и вернулась к себе ни с чем, а наутро в свежей газете прочла новость о том, что на кладбище был найден мужчина, убитый полутораметровым осиновым колом, которым была пробита его грудная клетка в области сердца.
Джона Вуда похоронили, как неопознанный труп, на муниципальные средства. Перед этим его тело долго лежало в трупохранилище, называемом в народе «божьим домом», где за зиму скопилось немало покойников, и всех их закопали по весне в общей могиле.
