Схватка была фактически на равных, если не считать, что большая часть конвоя, сопровождающего повозку, так и не успела облачиться в доспехи, но не было ни лучников, ни арбалетчиков, а только рыцари против рыцарей, да еще панцирные всадники против таких же вооруженных.
Они, кстати, все в доспехах, изнывающие от жары, явно им не позволяли снимать, что сделало их чуть более опасными противниками.
Зигмунд уже не предлагал сдаться, но дважды крикнул Сулливан, затем Альбрехт, однако те продолжали сопротивляться яростно и ожесточенно.
Я рубился так же рассерженно, как и Зигмунд, наше преимущество очевидно уже в том, что все мы в доспехах, хорошо отдохнувшие, на отдохнувших конях, а они еще и вконец изнуренные жарой, пыльной дорогой, долгим переходом…
Авангард истребили полностью, середина рубится отчаянно, там сшиблись братья Лихтенштейны во главе своей дружины, рыцари Вендовера, а также граф Лиутерд Колридж и граф Энтони Спенсер со своими отборнейшими рыцарями.
Герцог Мидль, как и было предусмотрено, с частью своего контингента из Шателлена перекрыл дорогу обратно и даже отсек часть конного войска, отделив от него почти треть.
Наконец я рассмотрел, из-за чего там отчаянно сражаются мунтвиговцы, хотя еше есть возможность вырваться из западни. За плотной стеной всадников мелькнула повозка, громоздкая и тяжелая, вся в украшениях, добавляющих вес, с золотой дверцей и помпезными знаками королевского достоинства, только я не рассмотрел, имущество какого королевства мы захватили.
Наши рыцари усиливали натиск, рассвирепевшие таким упорным сопротивлением. Противники отчаянно сражались, даже сбитые наземь, никто не сдавался, наконец их начали рубить, даже без обязательного «Сдавайтесь, сэр!».
Я наносил свирепые удары направо и налево, первым прорвался к повозке, с такой силой рванул дверцу, что она вылетела из тонких петель и я. остался с нею на руке, как с позолоченным щитом.
В повозке две молодые женщины, испуганно прижавшиеся друг к другу, однако одна, как только я сунул морду, отодвинулась от подруги и надменно выпрямилась.
— Кто вы, — произнесла она с неподражаемым высокомерием, — посмевший?..
Я ответил разозленно:
— Вы сказали правильно, леди. Я именно — Посмевший!
Ко мне проломился могучий Зигмунд, тоже заглянул в повозку.
— Ой, — сказал он озадаченно, — женщины?
— Я тоже разочарован, — сказал я. — Было бы из-за чего!..
— Так все из-за женщин, — напомнил он.
— Мы не все, — отрезал я.
— Ваше высочество?
— Резать и убивать, — напомнил я строго, — можно только ради веры и церкви! А также рушить, ломать, жечь, рубить, стирать с лица земли и до седьмого колена!.. Можно еще ради идеи. Но не ради женщин, мы так низко не падем! Мы не греки.
Я повернул коня в сторону схватки, что уже раздробилась на множество отдельных, где самые стойкие еще отчаянно отбиваются, не желая спасать шкуру позорным бегством.
— Если враг не сдается, — отчеканил я, — его уничтожают!
Сулливан оглянулся на меня с таким видом, словно жалел, что не прибил на том поединке, когда это было законно и по-рыцарски.
— Ваше высочество?
— А потом простим врагов своих, — пояснил я, — пусть даже они правы.
Схватка постепенно затихала, теперь чаще слышались тяжелые вздохи, брань и усталая ругань, чем воинские кличи.
Я кивнул Мидлю.
— Дорогой герцог, я попрошу вас взять на себя трудную задачу по транспортировке захваченной повозки и ее содержимого в наш лагерь. Можете гнать коней галопом, мы торопимся.
Он вскрикнул в негодовании:
— Ваше высочество!
— Ну тогда возьмите себе больше людей, — сказал я, — и тащитесь, как черепахи. Сэр Лихтенштейн, собирайте людей, мы возвращаемся.
Зигмунд сказал с широкой улыбкой:
— Дайте еще час… Среди моих людей много недостаточно… зажиточных. А здесь были очень богатые люди.
— Хорошо, — сказал я, — час на сбор лута и дропа, затем ускоренным маршем… надеюсь, никто не устал?., возвращаемся. А я пока осмотрю раненых.
Что-то черствею, мелькнула холодноватая мысль. О раненых вспомнил не сразу, а сейчас вот обхожу и подлечиваю своих, а чужих обхожу, им если что и останется, то останется…
К счастью, своим хватило, расходовал экономно, только бы не дать умереть, после чего чуть подлечил чужаков, но сам чувствую, что скорее по обязанности, я же рыцарь, обязан вести себя достойно и соблюдать воинский этикет…
В лагерь вернулись уже ночью. Несколько десятков рыцарей, узнав, что позади тащится шателлен-ский герцог Мидль, охраняя захваченную добычу, тут же вызвались выехать навстречу.
Удерживать их не стали, и вскоре стук копыт отдалился и затих, а потом в ночи растворился и свет факелов.
Я еще некоторое время интеллигентно порефлек-сировал, надо ли было оставлять раненых и убитых воинов противника вот так, беспомощными, но уговорил себя, что мы их не звали в наши мирные земли, где крестьяне заняты радостным трудом на благо, и вообще там не все раненые, есть и здоровые, вот пусть и помогут своим сослуживцам. И пусть скажут спасибо, что не прирезали всех, как было с пленными вроде бы при Азенкуре.
— Зигфрид, — сказал я, не высовываясь из шатра, — вели позвать Норберта, Макса, Клемента, Зигмунда, Сулливана, Геллермина… Да еще графа Арнубернуза. Если увидят еще не пьяного Фродвина, то можно и его!
В ответ донесся его бодрый голос:
— Сделаю!
Когда они входили один за другим в шатер, я корпел за картой на столе, а их всех отправлял эффектным и властным жестом, уже научился, на две длинные лавки вдоль стен.
Стараясь выглядеть уверенным и невозмутимым, это необходимо, внутри я чувствовал себя достаточно трусливо. Не из-за страха, что прибьют, здесь меня защищает стража и Бобик, а в ожесточенную сечу уже могу и не лезть, научился пренебрегать мнением дураков, что вождь должен первым лезть в бой и последним выходить. Это можно только во главе небольшого отряда, но не армии, где нужно с высоты видеть все и вовремя предпринимать контрмеры на действия противника.
Трусость в том, что впервые разрабатываю стратегию для ведения большой полномасштабной войны, и хотя да, я орел и мудрец, все знаю и понимаю, но вон даже руки трясутся, а в животе кишки завязываются в тугой узел.
Это даже не столкновение с другим королевством, они все достаточно мелкие, сейчас по факту сшибка двух империй и — хуже того! — соревнование двух идеологий. Самое гадкое в том, что идеологии по сути одинаковые: Мунтвиг воздел над своей отвратительной харей точно такое же знамя священной войны за ценности христианства, как и я над своей одухотворенной и прекрасной, гад, убить его мало, сволочь, опередил.
