Особенно много зубоскалили по поводу ремней безопасности.
Эти ремни конструкцией катамарана не предусматривались. Однако манихеи, хоть и были людьми духовными, возвышенными и чертовски выносливыми, все же нашли время для того, чтобы катамаран ими оснастить.
Это наводило на мысли об экстремальных перегрузках. Но все мы надеялись на пилотские навыки Перемолота…
– Главное, ребята, не забыть, что Вохур говорил насчет острова, – заметил я, когда фонарь катамарана (чуть не написал – «саркофага») наглухо вошел в гермопаз и мы захлопнули забрала своих шлемов.
– Он много чего говорил… Напомни-ка, – проворчал старший лейтенант Перемолот с переднего сиденья.
– Ну… насчет поверхности. Когда вынырнем – сразу забирать круто на северо-восток, к ближайшему острову. Если зазеваемся, каюк нам всем. Потому что там у них, видите ли, Водопад-Плюс еще имеется. Так что смотрите в оба, – сказал я, тайком сжимая Танину руку. Мы предпочли места в самом последнем ряду – как подростки в синематографе.
– Да это-то я помню… – отозвался Борзунков. – Не бойся, штурвал из рук не выпущу.
– И правильно. «Рука обязана трудиться». Как сказал классик, – вставил Лехин.
– И да поможет нам Свет! – экзальтированно воскликнул Ардар.
Через минуту катамаран заработал водометами – и понеслось!
Мы не проплыли и сорока метров по черной зеркальной глади озерца, как туша катамарана ухнула вниз – мощно, грузно, внезапно. Водопад-Минус, словно гигантский спрут, схватил «Подсолнух-1» в объятия и поволок неведомо куда.
Застонала обшивка. Бледно-сизая слякоть за окнами сменилась пузырящимся темным сумраком.
Позади нас что-то утробно чавкнуло, затрепетало.
«Только бы водометные движители не подвели», – с тревогой подумал я.
Внезапно стало жарко, все тело пробила испарина – оно, конечно, с кем не случается, когда нервишки шалят. Однако быстрота наступления физиологических реакций угнетала. Ничего себе Водопад-Минус! Тем временем в животе у меня как будто бабочки принялись порхать. Причем не те бабочки, на коих кивают представители Европейской Директории в тщетных попытках описать физиологию своих влюбленностей. Другие. Бабочки инферно – с жестяными крыльями и стальными хоботками.
А потом не прошло и минуты, как мне вдруг стало до хохота, до истерики щекотно. Кожа зудела, ныла, чесалась – от пяток до затылка. И покалывания весьма знакомые.
Это было похоже… да-да, на Муть, в которую ваш покорный слуга не раз и не два погружался во время своего первого, вынужденного пребывания на Глаголе. К счастью, окончилось это кинестетическое безумие так же внезапно, как и началось. Все-таки Бог есть.
Таня застонала. Я повернул к ней свою стремительно пустеющую голову. Сквозь стекло шлема она исподлобья улыбнулась мне и беспечно помахала рукой – мол, все в порядке.
И я вдруг подумал, что если только недавнее Танино признание было искренним, осознанным, ответственным, то я… буду самым счастливым человеком во Вселенной, даже если нам никогда не суждено переступить порог ЗАГСа. Я буду счастлив просто так.
Я погладил ее запястье, вкладывая в это движение всю свою нежность.
Тем временем от кормы катамарана начали накатываться волны вибраций – поначалу робких, потом все более нахальных. Через несколько секунд дрожь утихла и мы буквально влипли в наши неудобные кресла (как тут было не пожалеть об отсутствии комфортных пилотских сидений!).
Я печенками почувствовал нарастающее ускорение.
Захрустели кости.
Все тело как будто сплющилось. Кровь прилила к лицу. Ура! Нас принял в себя и теперь уносил в вышину, на поверхность, невиданный, гигантский псевдогейзер.
Таня судорожно вцепилась в мою руку и зажмурилась, отчего ее лицо приобрело какое-то детское, виноватое выражение. Между прочим, правильно сделала – я последовал ее примеру. Не смотреть же все время на облупленный салон, выкрашенный изнутри желтой краской, да на лакированные затылки товарищей с вертикальной светоотражательной полосой! (В ассортименте имелся еще кудрявый затылок Ардара – шлема на нем не было по причине отсутствия гермокостюма. Но Вохур заверил нас, что для Сына Света это не критично.)
Я постарался выжать хоть какие-нибудь положительные эмоции если не из самого путешествия, то из временного бездействия, следуя чтимой в военфлоте формуле «расслабься и получай удовольствие». Эта максима не раз приводила в бешенство моего принципиального друга Колю Самохвальского – он всегда считал, что «расслабиться» – себе дороже, что надо бороться, изыскивать методы…
А вот интересно, что на моем месте делал бы Коля?
Нет, он не стал бы закрывать глаза. Скорее всего начал бы считать скорость нашего аппарата с точностью до третьего знака после запятой. Он такой. Точнее, был такой.
А потом, подсчитав, принялся бы рассуждать о физике процесса. О том, как водица здешняя дошла до жизни своей квазифизичной. Затем вспомнил бы о местных реках Стиксе-Косинусе и Стиксе-Синусе. Попытался бы что-то такое обобщить и набросал бы в общих чертах две-три научно-популярные версии существования подобных водопадов. Глядишь, и журнал «Молодой космос» напечатал бы. Ну, хотя бы в разделе «Письма наших читателей».
А еще Коля в отличие от ленивого и влюбленного меня наверняка выпросил бы у Индрика материалы, доставленные Дастуром и Рассамом. И ознакомился бы с ними – досконально и добросовестно. А Индрик, я уверен, потом бы еще допытывался – что Коля по этому поводу думает. И Коля что-нибудь обязательно думал бы…
А вот поступил бы Колька в университет – так и не погиб бы. И вся жизнь его пошла бы иначе.
Стал бы ученым. Ведь какая светлая у него была голова! Самой продвинутой модели. Там, внутри, все было самое совершенное. Новейшее. И душа, и интеллект, и умище. Какой-то прямо человек будущего из романа про полдень двадцать восьмого века. Только я совершенство это не уберег. Мы не уберегли. Ну почему он не поступил в какой-нибудь политехнический?
Стоп. Эту последнюю мысль нельзя проговаривать вслух. Какая-то она неправильная. Мысль-инвалид, мысль-провокатор. Если она верна, тогда получается как у муравьев. Тупые должны сражаться с врагами, а те, что поумнее, – обихаживать матку, без всякого риска для жизни. Главное – муравейник, считаться с муравьями-солдатами – глупо, а жизнь это такое вот шур-шур-шур, когда каждый винтик в своем гнездышке, каждый сверчок – на своем шестке. Как в музыкальной шкатулке.
Нет, я не поклонник такого порядка. Нехристианский он. Механистический. И все же. Все же! Мне кажется, для Кольки можно было сделать исключение.
Впрочем, таким был его выбор.
Ведь никто его не тащил силком в Северную Военно-Космическую. Никаких тебе папаш-генералов, воинских династий… Никаких комплексов заученного очкарика вроде «вот вырасту, стану пилотом-истребителем, буду самый термоядерный и бабами со всех сторон обсиженный».
Просто – решил. Просто – поступил. Всем резонам назло. Да, мама плакала, а папа сердито играл желваками. Но Коля настоял.
Тогда получается, быть героем, отдавшим жизнь «за други своя», – это тоже судьба? И эта судьба ничем не менее интересна, нежели судьба какого-нибудь первооткрывателя или нейрохирурга?
Только жизнь героя короче. Но что это значит – «короче»?
Разве длительность – не относительное понятие?
Может, за те секунды, которые провел Колька в кабине своего истребителя, атакуя фрегат «Балх», он пережил и прочувствовал больше, чем какой-нибудь знаменитый тенор или, допустим, великий писатель, доживший до ста десяти лет в своем домике в центральном Крыму?
А ведь скорее всего так оно и было! Кто летал – тот знает: минута в космосе как час на земле. То есть субъективно – это и есть час.
Колькины письма, которые передал мне отец, мои философские догадки подтверждали. Опыта Самохвальский накопил на все сорок полноценных лет. Или на шестьдесят.
Эх, письма-письма! Я сложил их в папку с гербом, а папку оставил в камере хранения ГАБ, в Городе Полковников. Уверен, в тех подвалах, защищенных мистикой интеллектуального щита Отчизны, они переживут даже ядерную бомбардировку (не дай Бог, конечно). Однажды, если я не вернусь с Глагола, мою ячейку вскроют те, кому положено. И тогда попадут эти письма прямиком в Музей Последней Войны. Прямо в том же Городе Полковников. Будут они висеть там, распятые, как мотыльки, под стеклом на стенде, в компании пробитых осколками скафандров и коллективных фотографий. А под ними будет табличка: «Письма Героя России Николая Самохвальского своему товарищу лейтенанту Пушкину».
«Привет, Саша. Ты обязательно прочтешь это письмо – я знаю, ты жив, иначе и быть не может. Потому что мир справедлив и добр. Особенно – иногда». Так начиналось первое.
У Кольки был мелкий, расхлябанный почерк, с пляшущими разновысокими буквами – совершенно, кстати, не вязавшийся со стройной размеренностью его натуры. Первый абзац мне было достаточно трудно разбирать – мельтешение каракулей сбивало с мысли и даже злило («Ну почему он планшету не надиктовал, как обычно?»).
