У Кольки был мелкий, расхлябанный почерк, с пляшущими разновысокими буквами – совершенно, кстати, не вязавшийся со стройной размеренностью его натуры. Первый абзац мне было достаточно трудно разбирать – мельтешение каракулей сбивало с мысли и даже злило («Ну почему он планшету не надиктовал, как обычно?»).
И со второго абзаца я вдруг начал слышать… слышать Колю, который говорит со мной ровным, мягким голосом. И каждое новое слово с волевыми хвостиками букв неуклонно вырисовывало наиточнейший портрет моего друга. А каждый новый абзац наполнял это зыбкое видение жизнью.
«Я сейчас на Байкале. В реабилитационном центре. Да-да, растем! Чем-то напоминает „Чахру“. Но не ту „Чахру“, где мы с тобой кутили. А ту Идеальную Чахру, которая мерещилась ее устроителям, когда они закладывали первый камень. Ни одного текущего крана, ни одного растяпы среди персонала, ни одного засохшего дерева. И даже птички, кажется, поют, только когда ты хочешь их послушать.
Врачуют здесь методами тибетской медицины – красота! На спину кладут теплые камни, на обед кормят щучьей ухой. Массируют стопы кристаллами кварца и поят эликсирами из белого клевера и рисового отвара… Я не ранен, не волнуйся. Просто командование меня путевкой поощрило. За настырность.
Чем занят? Много и бестолково гуляю. По вечерам играю в преферанс с местными товарищами. Здесь все, конечно, знают: на дворе лихолетье. Все слышали о войне. Но только никто ее не видел – по визору ведь не считается. Я тоже старательно делаю вид, что не воевал. Во-первых, для здоровья это полезнее, так мне наш врач внушил (сеансы лечебного гипноза – как в Конкордии!) и я его концепцию полностью разделяю.
А во-вторых, глупо это – таскать прошлое на себе, как черепаха таскает панцирь. Чувствуешь себя профессором из анекдота про трамвай, его когда-то Переверзев нам с тобой рассказывал, на дискотеке в Медвежьем. Не помнишь? Сейчас напомню, на всякий случай.
В общем, жил-был один профессор. И был он председателем Комиссии по Атомной и Термоядерной Энергии. Как и все профессора, был он ужасно рассеянным. Ехал наш профессор однажды в трамвайчике, а там как раз медсестра из психушки больных везла на экскурсию. Вот подошла их остановка, вышли они друг за другом, а рассеянный профессор вышел с ними.
Медсестра пересчитывает больных: «Первый, второй, третий, четвертый… А вы кто такой?»
«Я – председатель Комиссии по Атомной и Термоядерной Энергии», – отвечает профессор.
«Пятый, шестой, седьмой», – считает медсестра.
Так вот я боюсь, что если буду всем говорить, что я пилот-истребитель, Герой России, меня какая-нибудь медсестра к себе в группу зачислит. Я же здесь форму не ношу – здесь разрешается. Некоторые меня принимают, ты не поверишь, Сашка, за музыканта! Руки, говорят, у вас такие белые, манеры обходительные, пальцы длинные, сразу видно – скрипач!»
А ведь пальцы у него действительно были музыкальные.
Катамаран вздрогнул всем корпусом и, судя по ускорению, заложил глубокий правый вираж. А моя память в очередной раз достроила Колькину руку до полной голографической копии. На правом запястье у него было родимое пятно величиной с пятикопеечную монету. Ведь мог бы удалить, как все, подумаешь дел – полчаса в медпункте. Но – не удалял. Говорил – «это часть меня» и «так естественнее». Он вообще был мастером по части естественности. Источал ее, как цветы – аромат. Поэтому-то с ним все хотели дружить или хотя бы приятельствовать (кроме девчонок, но с этими ясно – им не естественность нужна, а приторные ужимки, совокупность которых зовется «настоящим мужчиной»). На Байкале Колька тоже был нарасхват.
«Познакомился с бурятским парнишкой по имени Намжил. Намжил учится в первом классе и часто просит меня помочь ему с домашним заданием по арифметике, хитрюга. За Намжилом по пятам ходит его собака, задорная пятнистая дворняга, хвост бубликом. Собаку Намжил назвал оригинально – Девочка. Так и гуляем по берегу втроем – я, Намжил и его Девочка. Сначала, говорит, хотел назвать собаку Цифра, но потом передумал, потому что не решил, какая цифра – двойка или тройка».
Я практически дословно помню то письмо. Описав воззрения Намжила на жизнь и войну («Мы обязательно победим потому, что хорошие всегда побеждают»), Колька принялся рассказывать мне о Фелиции. В подробностях описал свою посадку на эту симпатичную, но далекую и практически необитаемую землеподобную планету. Ту самую, где пропала без вести (я, в припадках какого-то душевного мазохизма, иногда предпочитал думать, что погибла) моя сестра Полина.
Между прочим, одну очень странную вещь Колька мне написал.
«Помогли мне спастись двое русских, случайно оказавшихся на месте моей вынужденной, – инженер Андрей и его жена Полина. Андрей этот оказался на все руки мастером и… только не падай в обморок, Сашка, за полтора часа починил мой поврежденный в бою „Дюрандаль“! Не подумай только, что я сошел с ума или обсмотрелся клонских сериалов, где в конце тысяча девятисотой серии все матери обязательно должны найти своих потерянных в младенчестве сыновей, все сыновья – своих украденных чоругами сестер и сбежавших невест, а сестры с невестами – древние клады, месторождения хризолина, дейнекса или, на худой конец, самородного калифорния. Но… Будь я неладен, если эта Полина не была похожа на твою сестру! Глаза, форма носа – просто вылитая. Даже в движениях что-то общее проглядывает, вроде привычки обкусывать заусеницы. И потом, ведь это же Фелиция, а я помню, ты рассказывал о трагедии с той экспедицией! Да, я учил теорию вероятностей. Пятерки получал. И я в курсе, какова вероятность такого события. И тем не менее настаиваю, чтобы ты с этим разобрался. Ведь, кроме вероятности, есть еще Бог. Конечно, разбираться тебе придется уже после войны, когда будет время разбираться в чем-либо. Но что придется, это наверняка! Если бы я не был таким ослом, я сразу спросил бы их фамилии. Что-нибудь вроде «ужель та самая Полина?»
Увы, обстоятельства не складывались. Не обессудь…»
В этом был весь Коля – извиняться за то, что, совершив вынужденную посадку на чужой планете, в ежесекундной опасности быть схваченным или убитым, он не был достаточно настойчив и не выяснил фамилии моей гипотетической сестрицы! «Не обессудь». Нет уж, буду обижаться на тебя всю оставшуюся жизнь, подлый Самохвальский!
Коля определенно хотел быть лучше наших самых светлых представлений о людях. И, надо сказать, в этом преуспел.
«Знаешь, Саша, чего я боюсь больше всего? Нет, не смерти. Я боюсь людей с вялой душой. Такие ничему не удивляются, ни за кого не отвечают, ничем не гордятся. Очень боюсь, что однажды сам стану таким».
Не станешь, Колька. Теперь уже никогда.
И, когда мысли мои подошли к этому скорбному выводу, лейтенант Пушкин заплакал.
Слезы выползли из-под налившихся свинцом век и растеклись по щекам. Моя печаль и моя память сплющили меня, как асфальтовый каток пустую банку из-под ситро. Оцепенело, стало полумертвым вдруг и мое тело – оно как будто растеряло свои защитные оболочки и погрузилось в реактивный гул спятившей воды за стеклом.
Когда я открыл глаза, за прозрачным фонарем катамарана было светло. Конечно, светло лишь по сравнению с чернильной пастью Водопада-Минус. По нормальным же, земным меркам просто сумеречно.
Катамаран в горизонтальном положении. Подскакивает на мелкой волне.
«Значит, все-таки выплыли», – удовлетворенно отметил я. Мне даже показалось, что я слышал – где-то на закраинах сознания, – как громыхнул о воду наш катамаран, подошедший, судя по скрипам и стонам, к последней черте. «Подсолнух-1» пробкой вылетел из жерла Водопада, пролетел метров триста по баллистической траектории в авангарде пенного потока и вновь приводнился (такой сценарий обещал нам Вохур, который клялся Светом, что сам совершал это путешествие не менее двух дюжин раз).
Я машинально повернулся к Тане. Как она? Однако никакой Тани на соседнем кресле не наблюдалось.
Я зажмурился и вновь открыл глаза. Неприятное ощущение – как будто песка кто сыпнул.
Отстегнул ремни. Встал.
Ах вот она где! Нашлась!
Таня сидела… на коленях у капитан-лейтенанта Борзункова. Нежные Танины руки – на оплетенном грязной кожей руле катамарана, этакой массивной лемнискате. Нога – на акселераторе. Таня заерзала – искала положение поудобнее.
Ревниво екнуло мое сердце. Везет же Борзункову! Ко мне на колени Таня ни в жисть не сядет, как ни упрашивай!
Однако сам Борзунков был не в состоянии радоваться своему счастью. Поскольку пребывал без сознания – голова безвольно запрокинута назад, шлем снят, вообще непонятно куда делся. Сквозь полуприкрытые веки поблескивали желтоватые глазные белки. Обморок? Заснул? Умер?
Тут же и Перемолот. Выглядит не лучше. Тело безвольно повисло на ремнях, щеголеватый чуб почти касается приборной панели, руки – как крылья мертвой птицы. Шлема, кстати, тоже нет.
