вытряхивая людей из заколоченных домов и забаррикадированных жилищ словно леденцы из банки.
— Всё просто, — сказал он Гасу Рикману, который как-то пытался прирезать его в тюрьме самодельным ножом. — Жертва. В этом всё дело. Жертва.
— Жертва?
— Конечно, как в старых фильмах и сказках. Ну, про дьявола и прочую дичь. Ты приносишь жертву — тебя оставляют в покое. А потом раз — и ты уже сраный жрец или типа того.
Гас не купился — по крайней мере, сделал вид, что не купился, но Мик понимал, что всё изменится. С тех пор, как они сбежали из Брикхэвена или если быть точным, с тех пор как их выпустили — здесь, как посмотреть — он слушался Мика, будто тот был мудрецом, а не завзятым неудачником, который мотал двадцатку за перевозку наркотиков. Мик городил жуткую дурь, и тот соглашался — ведь срабатывало же… Но такое? Жертва? Подношение дьяволу?
Да уж, тут у кого угодно поджилки затрясутся.
— Не знаю, — ответил Гас. — Я всякое в жизни делал, гордиться особо нечем, но вот насчет такого дерьма не уверен. Господи, да моя старуха была католичкой. Как-то нехорошо выходит.
— Привыкнешь.
Мику до сих пор снились жаркие омерзительные кошмары о ночи, когда тварь пришла в Брикхэвен… Как в унисон орали урки и охранники, будто их свежевали тупым ножом. И всё это — несколько часов кряду. Их с Гасом пощадили. Были, конечно, и другие выжившие, но они разбежались, как только отключилось электричество и открылись камеры. Так или иначе, когда с наступлением утра Гас и Мик поняли, что замки их камер уже не функционируют, они смылись.
Брикхэвен превратился в морг… Хотя вернее было бы сказать: «Крематорий» — все до единого за высокими серыми стенами превратились в обугленные почерневшие трупы, ещё тлевшие в жидком утреннем свете. Они походили на обугленные куриные крылышки, которые кто-то пожевал и выплюнул. Последнее было недалеко от правды — большинство тел действительно были покусаны чьими-то огромными зубами, будто кто-то пробу снимал.
С тех самых пор Мик с Гасом были в бегах.
Но эта тварь, кем бы она ни была, от них не отстала. Она охотилась на них, приближаясь с каждым днём.
— Жертва, — снова сказал Мик, вспомнив тюрьму, трупы и то, как они полопались от жары словно колбаски на огне… Те, кого Гас бросил. — Это единственный выход.
— Не знаю. Я ж говорил, моя старуха типа была католичкой. Блин, я ж сам был служкой, пока меня не взяли за коллекционные тарелки.
Мик тоже был католиком, но Гасу об этом не рассказывал. Не хотелось снова вспоминать, каким хорошим, ясноглазым и невинным ребенком был он сам, пока за него не взялся отец Томлинсон. Почти все воспоминания Мик из памяти вытравил. Но иногда, закрывая глаза по ночам, он видел перед собой жабье лицо и выпученные глаза отца Томми, чувствовал, как тот берёт его за руку пухлой влажной ладонью. На его губах блестит слюна и он произносит: «Пойдём, Майкл, зайдем во флигель. Я тебе кое-что покажу. Кое-какой секрет».
— Опять хочешь ночью пережить эту срань? — спросил Мик. — Хочешь прятаться как крыса, пока эта тварь тебя ищет? Хочешь?
Гас помотал головой. Дела были плохи, воистину плохи, и его собственная седина — тому свидетельство.
— Так что будем делать?
Мик улыбнулся. Вот и умница. Старина Гас был словно глина в умелых руках. Отчасти именно так Мик и выжил в Брикхэвене. Он не был бугаем, как некоторые, или прирожденным убийцей, которых сторонились в страхе, что вгрызется зубами в кожу или пырнет ножом. Нет, но вот мозгов ему было не занимать. Извращенных, конечно, и двинутых, но все-таки — мозгов. Ум у Мика с детства был острый. Как гвоздь, чтоб его. Благодаря этим мозгам в школе имени Девы Марии у него была твердая пятёрка. И как только отец Томми за него взялся, этот ум переродился в совершеннейшее коварство, не скованное никакими пустяками вроде этики и морали.
Священник это исправил. Освободил Мика.
— Мне нужно знать, что делать, — произнес Гас.
И Мик рассказал.
#
Ночь, когда случился конец света, ничем не отличалась от остальных ночей в государственной тюрьме Брикхэвен. Заключенные стояли в камерах для обязательной восьмичасовой проверки перед отбоем. Длится она обычно полчаса. Потом камеры запирают на ночь.
Сокамерник Мика, матерый здоровенный вор, которого все называли Вичитой, говорил:
— Так ты с нами или как? Уходим сегодня.
— Мне бы еще ночь пересидеть.
Вичите слова не понравились.
— Дятел, я с тобой в одной камере. Если останешься, ты меня сдашь.
— Ни за что.
— Ага, как же. Вот надавят на тебя, посидишь несколько дней в яме… Сдашь, как милый. И покрепче тебя ломали, — он затих, когда мимо прошел вертухай, поигрывая дубинкой. — Слушай, я хочу, чтобы ты пошел со мной. Сегодня. Меня тут кое-кто взял за задницу, я им наобещал всякого, вот только дать мне нечего.
— Понял.
— Сегодня или никогда. Если затяну, и недели не проживу.
— Дай подумать, — ответил Мик.
— Думай быстрей, мудила.
Мик знал, как всё должно было произойти, Вичита уже рассказал. Всё было спланировано. Вичита, бандит-латинос Локо и байкер Меткий Глаз собрались бежать. У них были кое-какие лекарства, от которых начинаешь блевать кровью. Так они смогут по-быстрому отъехать в лазарет, где кто-то уже заботливо припрятал для них ножи. Беглецы возьмут охранника в заложники, выберутся за стену, а в миле от тюрьмы, в лесу, их будет ждать машина. А потом, на заброшенном аэродроме — вертолет. Баркас до Мексики. У них всё было просчитано. На всё про всё двадцать четыре часа. Когда вертухаи спохватятся, беглецы будут уже в Мексике.
Таков был план, и Мик не хотел в нём участвовать.
А в полночь тюрьма затряслась. Невесть откуда налетел ураганный ветер, уголовников всю ночь сбрасывало с коек. Повсюду бегали охранники, то и дело загорался и гас свет. Урки орали и вопили — словом, царил абсолютный хаос. В камере, где сидели Мик с Вичитой, было окошко — три слоя небьющегося оргстекла, забранные решеткой, с тяжелым металлическим экраном — которое выходило во двор. Только вот двора было не видать — на его месте бесновалась ветряная воронка из обломков и песка. Пыльная буря объяла Брикхэвен. Она грохотала и завывала на все лады, но Мик все равно слышал другое: скрежет, визг, будто кричала прорва летучих мышей.
Крик становился громче.
И громче.
А потом стало жарко. Невыносимо жарко.
Вопли заключенных превратились в вой банши, будто нечто, пришедшее под покровом
