языке империи Синто и раздавал прохожим белые листовки. На этих бумажках красными иероглифами было написано: «Проект 'Логика». У гайдзина были длинные чёрные волосы, и он носил чёрный кожаный плащ и тёмные очки, закрывающие глаза. Это Грюнвальд упражнялся в агитации и распространении своих идей.
— Интересно, сколько местных клюнет на удочку Фридриха, — сказал Карл Хардред, когда они вечером вернулись в свой номер в отеле.
Карл отодвинул ширму-сёдзи и вместе с подругой проследовал в небольшую, минималистично обставленную комнату. На полу, покрытом блестящим ламинатом, лежали бамбуковые циновки, а одну из стен занимало огромное окно, за которым сияли огни погружающегося в сумерки города. Из мебели в номере были лишь две низкие кровати, простой деревянный стол и декоративные, расписанные иероглифами вазы.
— Сомневаюсь, что много, — лениво протянула Донни.
— Поэтому я сам не стою целыми днями на улице с листовками, — заключил Карл, — местные очень недоверчивы по отношению к приезжим, а под своего закосить никак нельзя, только если ты не хочешь сменить внешность. Я верен идеям «Логики», но не настолько, чтобы ради них делать глупости.
— По-моему, весь проект — одна большая глупость, — произнесла Хардред.
— Почему ты так считаешь?
— Даже если вы построите эти Дворцы, вам не изменить человеческую природу.
— Хм, — Карл задумался, — ты говоришь как мой отец.
— А может, он и прав?
— Когда видишь людей на Великородине или хотя бы тут, несложно согласиться, — пожал плечами Авис, — тебе не кажется, что наша эволюция идёт слишком медленно, и мы до сих пор живём первобытными инстинктами?
— Так оно и есть, — ответила Хардред, — но я не стала бы ничего менять.
— Почему? — удивился Карл, — Штейнштейн говорил, что в Империи запрещена модификация человека, кроме простейших бионических протезов, потому что религия не позволяет. А нас что в этом сковывает?
— Я считаю, что имперцы тут правы, — сказала Донни, — мы не можем насильственно вмешиваться в чужую жизнь.
— А разве наше существование — уже не насилие? — возразил Авис, — и разве не в наших силах сделать его лучше?
— Не знаю, — ответила Хардред, мечтательно глядя на небоскрёбы вдали.
Через два часа в Сэймэе наступила ночь. За окном яркими точками светились огни небоскрёбов, между которыми сновали гигантские голограммы мультяшных зверушек и девушек, рекламирующих какую-то местную продукцию. Карл и Хардред недолго полюбовались непривычной, экзотической красотой города — после полного экскурсий и всяких диковинок дня им хотелось отдохнуть от впечатлений. Они разобрались с очередной автоматической системой, которыми так славилась империя Синто, и окно номера обрело вид ещё одной стены, а города с голограммами стало не видно. Лампы на потолке тоже потускнели, и можно было готовиться ко сну.
— Давай, может, э-э… попробуем? — робко сказал Карл, переодеваясь в ночную одежду.
Только недавно он был самоуверенным апологетом проекта «Логика», а теперь чувствовал себя полным идиотом — как на Великородине ему было трудно в так называемой «личной жизни», так и теперь мало что изменилось.
— Не надо, — резко ответила Хардред.
Карл в растерянности отвёл от неё взгляд и оглядел комнату — раздвижные ширмы, пёстрые вазы, циновки на полу…
— Это из-за меня? — спросил он.
Хардред посмотрела ему в глаза.
— Нет, из-за меня. Ты меня плохо знаешь, Карл. А ты хороший человек, и я не хочу тебе зла.
— О чём ты говоришь?
— Помнишь, я тебе говорила, что я — это я?
— Тебе нравятся женщины? Я пойму, если так — я разрушитель или кто?
— Нет, не в этом дело. Это сложно… объяснить, — Хардред замялась.
— Ну ладно, — Авис посмотрел на Донни с недоумением, гадая, что же она имела в виду.
Об этом случае ни Карл, ни Хардред не вспоминали. В конце августа 987 года пассажирская каравелла вернула инициатов с Мисимы обратно в Тёмный Замок, и снова началась напряжённая учёба. История сменилась экономической теорией, а религиоведение — психологией. Количество часов мятежеведения и естественных наук, практически полностью превратившихся в химию стараниями Штейнштейна, возросло.
Фридрих был недоволен результатами своей пропаганды на Мисиме. Он сидел безвылазно в своей комнате и отказывался говорить с кем-либо, даже с Карлом и Хардред. Казалось бы, ему должны были поднять настроение плакаты, расклеенные Ависом в коридорах Замка, и несколько инициатов, выразивших свою готовность начать строить Дворцы Справедливости хоть сейчас. Но он оставался мрачнее тучи, погружённый в свои мысли.
Карл и Фридрих не разговаривали целый месяц. За это время Авис сам изложил основы их учения заинтересованным инициатам — коммунисту Эртину, анархисту Артемису и не определившейся с идеологией Йаванне (так звали в Тёмном Замке Хелен). Свободолюбивая девушка привела к Карлу двух своих друзей, которые тоже хотели узнать больше о проекте «Логика». Авис был рад хотя бы такому количеству слушателей, однако говорил как-то неуверенно, словно сомневаясь в идеях, некогда завладевших им. Что же случилось? Почему он вдруг перестал верить в их победу? Неужели Хардред и Грюнвальд поняли что-то, чего он сам не понял, и что могло быть важным изъяном в, казалось бы, простой и логичной идеологии?
В то время Карл и Фридрих даже не здоровались. Но однажды Авис увидел, как Рубер идёт к нему по коридору. Заметив друга, Грюнвальд поднял правую руку.
— Привет, — твёрдо сказал Фридрих.
— Зачем ты используешь этот жест? — удивился Карл, — такого я за тобой раньше не замечал.
— Что, трудно его выучить? Это классическое древнеримское приветствие.
— А ещё его используют радикальные гюнтеристы вроде Велеса и Брунгильдии.
— Эх, Карл, — вздохнул Грюнвальд, — всё изменилось, а ты, как Лейба, будешь до последнего отстаивать общечеловеческие ценности.
— Я не понимаю…
— Скажи-ка, что тебя привлекло в проекте «Логика»?
Карл задумался и через полминуты ответил:
— Свобода, возможности, отсутствие маразма. Кажется, что люди могут жить проще, чем они сейчас живут.
— Ах, ты не понял сути. Что мне с тобой делать? Главное — сила, власть. Сила духа — вот что.
— Я тебя не узнаю, Фридрих, — Карлу было тяжело слышать такое от своего бывшего единомышленника.
— Это ты всё отрицаешь существующий порядок вещей как заправский одержимый, Карл, — слова Грюнвальда били всё больнее, — тебя хлебом не корми, а только дай противопоставить себя обществу!
— Ты знаешь,
