А что такое болонка против льва?
«Шип» обрушил на врагов ад, рельсотроны не умолкали. Пришел отчет о повреждении двигателя. Пусть. Сбой в камере сгорания третьей ступени. Пусть. Синяки да царапины — не больше. Ничто в сравнении с резней, что учинил ее флагман.
— Генерал, нас вызывает их главный корабль, — сказал связист.
Кинриг кивнула.
По рации прозвучал самодовольный голос.
— Я Хафиз из Ордена Борея, — произнесли они. — Мы — не просто эти корабли. Мы есть на каждой планете, мы говорим на каждом языке. Ты уже проиграла. Тебе не дождаться нашей капитуляции.
— Плевать, — сказала Кинриг. — Кому она нужна.
Она заткнула рацию и отдала приказ. В ней все еще бушевала ярость, но осталось место и для удовлетворения, с которым она наблюдала, как корабль бунтарей пожирает сам себя во вспышке прорвавшегося топлива и горящего воздуха.
***
Почему-то ее ситуация казалась логичной. Сорайя летела в древнем шаттле, дребезжащем на последнем издыхании, в трюме, куда набилось на два десятка человек больше, чем корабль в состоянии вместить. Во всем лагере она была одной из немногих, кто не прилетел в него точно так же. То, что улететь ей уготовано именно так, — уместно, хоть и мрачно.
Она поднялась на борт последней, и теперь ей было некуда двинуться между сутолокой впереди и шлюзом позади. Какая-то угрюмая частичка внутри отметила, что, если корпус прорвется, ее высосет первой. Она не знала, хорошо это или плохо. Во всяком случае, она уже ничего не решает.
Всем вокруг было страшно и неудобно. Конечно, то же самое было и в лагере, но в пути это ощущалось иначе. В лагере вопросом было «Когда мы улетим?» В перелете вопросом стало «Куда мы летим?» Оба вопроса — идеальное топливо для переживаний, но лично ей последний казался хуже. Она гадала, что будет с ее каютой, ее вещами. Не то чтобы ее заботили вещи — разве что из-за их сентиментальной ценности. Но больше десятилетия это было ее местом, ее домом. Теперь же все пропало, и даже если тот корабль, на котором она жила, спасется, он уже не будет прежним. Она даже не знала его названия или кому он принадлежал до того, как его приварили к лагерю. Она знала номер блока — и что закуток в этом блоке принадлежит ей. Впредь изменится и это.
Ей казалось, за столько времени она уже усвоила, что ничто не вечно. И, конечно, ей давно не терпелось покинуть лагерь. Но внезапность, панические сборы… ни секунды на прощание.
Где-то в давке завопил младенец, видимо, разделяя ее чувства. Сорайя закрыла глаза и с силой выдохнула. Ее вдруг привела в себя мысль: она же понятия не имеет, сколько они будут добираться от кротовой норы… ну или туда, куда нора ведет.
Корабль мотнуло влево, и теперь закричал не только младенец. Пассажиры не слышали, что происходит снаружи, не видели, но — о, они знали. Люди спотыкались и падали друг на друга, пока пилот корабля (кем бы он ни был) делал все, что мог, чтобы увернуться от обстрела (опять же, кто бы в них не стрелял). Беженцы начинали паниковать. Слышались матерщина, вопли, отчаянные молитвы, бессловесные всхлипы.
«Здесь я и умру», — подумала она. Такая возможность существовала всегда, и все же теперь от нее леденела кровь.
Сорайя призвала последние крупицы своей стойкости.
— Люди, послушайте! — выкрикнула она, выталкивая слова откуда-то из глубины легких. — Паника не поможет. Мы долетим. У нас есть шанс. Держитесь друг за друга. Помогайте тем, кто не может стоять. Мы справимся.
Шум затих, но не прекратился. Зато поверх него раскатился голос старика: «О зима, зима, прошу, уходи назад…» Сорайя узнала его — Аде, из прачечной. Вечно пел, несмотря на угнетающую вонь химического раствора. Пел он и сейчас — уютную старомодную народную песню из тех, в которых все знают каждое слово, хотя спроси — никто не ответит, откуда: «Я скучаю по солнцу и по зеленой траве…»
Присоединились новые голоса. Некрасивые, не в лад. Но не в том суть. «Прошу, забери свой снегопад и растай…»
Кто-то все еще всхлипывал. Кто-то все еще молился. Но песня человек за человеком набирала силу. Кто-то взял Сорайю за руку. Она сжала ее в ответ и запела во весь голос. «Впусти весну, чтобы мы…»
Они все еще пели, когда по ним попали и свет погас.
***
Асалу не смущала профессия убийцы. Она знала, что это ужасно, но давно с этим свыклась. Некоторые смерти ее тревожили или не давали потом заснуть. Это тоже норма.
Впрочем, уже давно смерть не приносила скорбь.
Она уставилась из кабины на кавардак в космосе. «Шип» прорывался через небо — дикий молень, преследовавший стадо Хафиза. От отряда обороны Асалы ничего не осталось — некого больше считать. Хайямский флот рассеялся, воюя с дронами или гоняя остатки Красного отряда.
Тяжесть в груди ушла — последние остатки притворства, будто все это должна подчищать она. Она свою работу сделала. Сделала. Хватит с нее.
Она определила сигнал Дайо. Все еще на месте. С души упал еще один камень. Она не опоздала. Гоночный дарт рванул к новой цели на всей скорости.
Рация перехватила разноголосицу — переговоры ганьдэсцев. Сплошь скрежет и помехи, но она разобрала причину их вполне оправданной паники — изменения гравитации и ошибочные орбиты. Асала чуть не вызвала Нико, чтобы это подтвердить… но нет. Нет, сейчас она не рискнет ничего просить у Нико.
Если пилоты не ошибаются, Гань-Дэ подписан смертный приговор. Теперь она видела планету из окна — укутанный облаками яркий шарик, точно такой же, как и все остальные. По нему не скажешь, что он умирает. С другой стороны, не скажешь и по Гипатии, да и Эратос наверняка из космоса виделся прекрасным и невредимым. Люди говорят о гибели планет так, словно раскалывается сама земля, но это вовсе не так драматично. Существованию самой сферы ничего не грозит. Имеет значение только внутренняя механика того тоненького слоя марли, той луковой кожицы атмосферы, что липнет к гористой поверхности, словно утренняя роса. Самый узкий краешек, на котором держится все.
Этим воинственным миркам мало было заморить свое солнце голодом. Теперь они принялись играть планетами в бильярд. Она вспоминала жителей Гань-Дэ, которые помогли им с Нико перейти горы, вспоминала фермеров и чердак в мастерской, полный ящиков на черный день. Они этого не заслуживали.
А она это заслуживает? А Экрем? А Кинриг? А Хафиз? А инженеры, впервые предложившие добычу водорода из солнца? А политики, согласные на все, что набьет им карманы? А ура-патриоты, агитаторы, любители мышления «наши-против-ваших» — они при всей своей жадности, ненависти и глупости заслужили наказание такого масштаба? Наказания в целом заслуживают все они, включая ее. Пощечину, нож в горло. Но не целый же мир. Не каждый мир. Приговором за их преступления, даже вместе взятые, не могло быть вымирание. Даже если оно происходит по их вине.
Челнок Дайо ждал. Матовый металлический овал казенного производства, совершенно непримечательный, но для Асалы он словно хранил целую вселенную. Ее руки тряслись, когда она пристраивалась к нему крошечным трюмом судна. Этого она тоже не заслужила. Асала убила друга — а ее за это вознаграждают тем, что, казалось, утрачено навсегда.
Но дело и не в Асале. Дело в Дайо. В Дайо, которая любила ее. Изменила ее к лучшему. Асала не знала, чем занималась сестра в прошедшие годы, но не сомневалась: судя по тому немногому, что она сегодня видела, ее руки тоже по локоть в крови. Возможно, и Дайо не заслуживала спасения. А возможно, сама постановка вопроса, кто чего заслуживает, изначально неправильна. Ведь на этом сосредоточились все: Нико, Кинриг, Экрем, Хафиз, даже Сорайя — правда, Сорайя из милосердия. Кто заслуживает спасения и почему? Словно кто-то из них может ответить на такой вопрос. Словно кто-то из них бог.
Сейчас Асала спасет Дайо не потому, что заслуживает эту радость, и не потому, что этого заслуживает сама Дайо. Она ее спасет, потому что этого требует любовь.
В мыслях мелькнула картинка: вот Нико входит в кабинет Экрема так много месяцев назад. Гордый отец представляет их. Выросший ребенок, цветущий от внимания. Между ними тоже была любовь.
