Я очень уязвим, подумал он.
Однако Лето сознавал себя хозяином этих мест, его же хозяином была сама планета.
Я — ее часть.
Он ел ее почву, отвергая только воду. Его человеческий Рот и легкие функционировали только для того, чтобы обеспечивать энергией остатки человеческого организма и сохранившуюся способность говорить.
Лето обратился к Сионе:
— Я люблю говорить и страшно боюсь того дня, когда потеряю эту способность.
Сиона недоверчиво посмотрела на Императора. На лице ее отразилось отвращение.
Ц Согласен, что многим людям я кажусь уродливым чудовищем, — сказал он.
— Зачем я здесь? — спросила девушка.
Вопрос сразу по существу. Ее не собьешь. Это характерная черта всех Атрейдесов. Именно эту черту он хотел культивировать в своей селекционной программе. Такой характер говорит о сильном внутреннем чувстве своей цельности.
— Мне надо узнать, что Время сделало с тобой, — ответил он.
— Зачем вам это надо?
В ее голосе слышится страх. Она думает, что я начну спрашивать ее о повстанцах и выпытывать имена ее сообщников.
Он молчал, тогда заговорила Сиона:
— Вы убьете меня так же, как убили моих друзей? Она слышала о побоище у посольства. И предполагает, что мне все известно о ее участии в мятеже. Монео все ей рассказал, вот проклятье! Ну хорошо… Пожалуй, на его месте я бы поступил точно так оке.
— Вы действительно Бог? — требовательно спросила она. — Я не понимаю, почему мой отец верит в это.
У нее еще есть сомнения, подумал он. У меня есть поле для маневра.
— Определения самые разные, — проговорил Лето. — Для Монео я Бог… и это правда.
— Когда-то вы были человеком.
Ему доставлял истинное удовольствие ее интеллект. В ней было неуемное живое любопытство, столь характерное для Атрейдесов.
— Ты проявляешь в отношении меня недюжинное любопытство, — сказал он. — То же самое можно сказать и обо мне. Ты вызываешь у меня острое любопытство.
— Что заставляет вас считать меня любопытной?
— Ты очень внимательно следила за мной, когда была ребенком. И сегодня я вижу в твоих глазах то же знакомое выражение.
— Да, мне очень интересно знать, каково быть вами. Несколько мгновений он внимательно рассматривал Сиону. Свет луны очерчивал тени вокруг ее глаз, скрывая их. Он позволил себе подумать, что у нее такие же синие глаза, как и у него, — глаза человека, зависимого от Пряности. Если добавить эту черту, то Сиона будет похожа на его давно умершую сестру Ганиму. Было что-то неуловимо схожее в их лицах, в форме глаз. Он собирался сказать об этом Сионе, но передумал.
— Вы едите человеческую пищу? — спросила Сиона.
— Долгое время после того, как я надел на себя кожу из песчаных форелей, я ощущал голодные спазмы в желудке, — ответил он. — Временами я пробовал есть обычную пищу, но желудок почти всегда отвергал ее. Реснички песчаных форелей распространились по всему моему организму. Есть стало трудно и хлопотно. Сейчас я ем только твердые частицы, в которых иногда содержится немного Пряности.
— Вы… едите меланжу?
— Иногда.
— Но вы больше не испытываете голода, человеческого голода?
— Этого я не говорил.
Она выжидательно посмотрела на него.
Лето восхищался тем, как подействовал на него ее невысказанный вопрос. Она очень умна и успела многое узнать за свою короткую жизнь.
— Боль в животе превращала мою жизнь в пытку, я ничем не мог облегчить эту боль, — сказал он. — Я начинал бегать по дюнам, бегать, словно безумный.
— Вы… бегали?
— В то время мои ноги были непропорционально длинными и двигался я очень легко. Но голодная боль никогда не оставляла меня. Мне кажется, что это была боль по утраченной человечности.
Он заметил, что в ней, преодолевая внутреннее сопротивление, начинает просыпаться симпатия и сочувствие к нему.
— У вас… до сих пор бывают эти боли?
— Теперь это просто небольшое жжение. Это один из признаков финального метаморфоза. Через несколько сотен лет я навсегда погружусь в песок.
Он заметил, как сжались ее кулаки.
— Зачем? — спросила она. — Зачем вы это сделали?
— Это не такое уж плохое изменение. Сегодня, например, я получил большое удовольствие. Мне очень сладко.
— Есть и такие изменения, которых мы не видим, — сказала она и разжала кулаки. — Я знаю, что они должны быть.
— У меня очень обострились зрение и слух, но осязание притупилось. Чувствительность сохранилась только на лице. Остальное тело не чувствует прикосновений, как прежде, и мне очень недостает этих ощущений.
Ой снова заметил, что в Сионе против ее воли просыпается симпатия, движение к сочувственному пониманию. Она хотела знать!
— Когда живешь так долго, — сказала она, — то как ощущается движение времени? Движется ли оно быстрее по прошествии лет?
— Странное дело, Сиона. Иногда оно несется бешеным аллюром, а иногда ползет, как улитка.
Разговаривая, Лето незаметно приглушал свет ламп, пока наконец совсем не выключил освещение. Теперь помещение заливал только свет луны. Одновременно Лето незаметно, сантиметр за сантиметром, приближался к Сионе. Наконец его тележка показалась на балконе, а лицо в двух метрах от лица девушки.
— Отец говорит мне, — сказала она, — что чем старше вы становитесь, тем медленнее течет ваше время. Это вы говорили ему об этом?
Проверяет маю правдивость. Значит, она не Вещающая Истину.
— Все на свете относительно, но в сравнении с человеческим восприятием времени это верно.
— Почему это так?
— Это связано с тем, кем мне предстоит стать. В конце время для меня остановится, и я стану замороженным, как жемчужина в куске льда. Мое новое тело рассыплется на часто, и каждая часть будет содержать в себе такую жемчужину.
Она отвернулась и заговорила, глядя на Пустыню:
— Когда я разговариваю с вами здесь, в темноте, то почти забываю, кто вы.
— Именно поэтому я и выбрал для беседы этот час.
— Но почему здесь?
— Потому что это последнее место, где я чувствую себя дома, Сиона обернулась и оперлась спиной о перила.
— Я хочу видеть вас.
Лечо включил свет на полную мощность и одновременно запечатал балкон за единой Сионы. Она насторожило… но потом подумала, что это предосторожность от возможного нападения. Однако это было не так. Ограждение защищало Лето от вторжения влажных ночных насекомых.
Сиона во все глаза уставилась на Лето, скользнув взглядом вдоль его тела, задержавшись на обрубках, которые когда-то были его ногами, потом на руках и, наконец, на лице.
