как говорит, десятка три – и на улице, и в подъездах, и на пожарище том. Все проверила, но отца не нашла, только простудилась во время поисков. Теперь даже когда не кашляет, еле дышит, свистит в груди, как будто у нее внутри мяч прокололи.
– Данька… – хриплым голосом прошептала она. – Что-то мне совсем конец. Тяжело дышать. Ты сам за водой сходишь?
– Конечно, мам! – Куда идти, он знал. И с матерью вдвоем спускался в подвал, и за компанию с дедом Валентином однажды. Главное было преодолеть покрытую обледеневшими фекалиями лестницу, не упасть, особенно, когда вверх идешь с канистрами.
– Тогда бери Георгиевича с собой, и давай. Поел, сил набрался… – Мать тяжело вздохнула, видимо, пытаясь улыбнуться. – Канистру одну бери, иначе тяжело. В тринадцать лет тяжело две.
– Четырнадцать скоро! – по привычке буркнул Данила, но сам понял, как глупо это прозвучало. – Ладно, мам, хорошо. Ты пока водички горячей попей, легче станет!
Она в ответ промолчала, но взяла кружку. Вот и ладно, должно помочь. Еще бы лекарства найти… Но это уже фантастика: таблеток в доме не было, до аптек отец не добрался, не успел, хотя и говорил, что надо.
До подвала они добрались минут за двадцать. Хрипло дышавший старик, почти наощупь ставивший палку на ступени, так и норовил поскользнуться, словно специально. Данила несколько раз ловил его тяжелое неповоротливое тело, прижимая к стене. Фонарик в дрожавшей руке метался, освещая то залитые замерзшими кучками ступени, то измазанные стены. Но дошли, воды набрали, это главное.
Дорога вверх была и сложнее, и дольше. Последние три этажа до их девятого Данила тащил обе канистры – и свою, и соседскую, плюнув на мамино предупреждение. Иначе Валентин Георгиевич и вовсе не дойдет, совсем он без сил, что–то.
Уже в тамбуре сосед решительно забрал у Данилы свою канистру и пронес ее пару шагов, но потом выронил и, захрипев, схватился за стену правой рукой. Его металлическая палка со звоном упала вниз. Потом сосед мешком сполз на пол.
– Подыхаю… – каким-тоне своим голосом проскрипел старик, второй рукой держа себя за грудь. – Лекарство у меня там, там… На тумбочке в спальне лежит. Желтые… Таблетки такие.
Данила бросил свою воду и побежал в соседскую квартиру. Дверь была не заперта, он пробежал через прихожую, заставленную наполовину разбитой мебелью, и влетел в спальню. У соседа он бывал еще до темноты, знал, где что.
Мазнув лучом фонарика по стенам, по остаткам костра, аккуратно разведенного в бывшей микроволновке, Данила увидел тумбочку, стоявшую у кровати. Подхватив блистер с желтыми таблетками, он уже собрался бежать обратно, когда свет фонарика блеснул на лезвии небольшого топора. Данила наклонился и в упор рассмотрел до боли знакомую рукоятку, которую они с отцом обтягивали ровными полосками кожи в начале лета, когда собирались в поход.
В другой жизни.
Данила взял топорик в руку и распрямился. Немного подумав, он посветил на балконную дверь и подошел к ней. У соседа балкон застеклен не был, на нем лежали сугробы ненавистного серого снега, из-под одного из которых торчали словно две трубы.
Решительно открыв балконную дверь, Данила выглянул наружу. Трубы были завернуты в задеревеневшие на морозе джинсы и заканчивались отцовскими зимними ботинками, рыжими с черными шнурками.
Дед Валентин лежал на прежнем месте, хрип стал гораздо тише. Не опуская топорик, Данила подошел к нему.
– Нашел таблетки? – жалобно спросил сосед. – Желтые такие, нашел?
– Что ж ты, гад, сделал? – в ответ сказал Данила. – Отца-то за что, мудак ты старый?
– А-а-а… – хрипло ответил дед. – Заметил? Ну да… Батарейки у меня тогда кончились, прикинь, парень? И за жратвой я выйти никак не мог. А так вот прожил лишнюю пару недель, хорошо ведь?
– Ага… Отлично! – ответил Данила и с размаху ударил топориком по седой голове.
Меня зовут Андрей. Хотя, нет… Даже в этом я теперь сомневаюсь. Говорят, сумасшедшие не осознают свое безумие – для них жизнь остается прежней. Просто что-то мешает. Или кто–то. Но с ними самими все нормально, только мир вокруг сходит с ума. Сомневаюсь…
Пока я дома – все в порядке. Мой дом – моя крепость и так далее… С телевизором на стене, от которого за шкаф тянется нелепый пучок проводов. С давно немытым зеркалом в прихожей, делающим мое постаревшее лицо еще непривлекательнее.
Меня по-прежнему зовут Андрей. Хотя бы в этом надо быть уверенным.
Тридцать два дня назад умерла мама.
Это уже точно: я много раз искал ее по всей квартире, заглядывал в шкафы и кладовку. Даже под кроватью смотрел. Нашел ее старый синий свитер – наверное, упал, а она и не заметила. А потом было не до того.
Она попала под машину, переходила улицу, как обычно, доверяя водителям: красный свет, полоски перехода… Но где-тона небесах решили повернуть ее переключатель с ВКЛ на ВЫКЛ. Самое странное, удар был несильным – синяки, на руке ссадина, даже переломов не было. Я спрашивал потом у врачей, это точно. Остановилось сердце. Просто остановилось. Встала с дороги, подобрала сумку и отошла к обочине. А уже там схватилась за кого-то из прохожих, подержалась за руку и осела на асфальт. Скорая была, конечно. Позже, через полчаса, что ли. Мне позвонила какая-то прохожая, потом Нине – в мамином телефоне мы первые в списке.
Были.
Нина туда даже не приехала. Как поссорилась с мамой три года назад, так и… Хотя бы на похоронах была, постояла у гроба, прошептала что–то, повернулась и ушла. Упертая у меня сестра, как же так можно…
С маминой смертью во мне что-то изменилось. Люди стали казаться какими-то… Не объемными. Плоскими, как рисунки древних египтян. Ходят вокруг большие говорящие фотографии, вроде, так и надо. А мне странно. Не хватает мне достоверности в этих людях.
Ко мне Нина теперь заходит, и за это спасибо! Придет, позвонит в дверь и стоит, ждет. Я же не сразу понимаю, откуда звук. То ли телефон, то ли дверной звонок, то ли уличный шум. Все смешано.
Я недавно понял, что заново учусь дышать. Процесс, вроде бы, привычный: вдох-выдох. Снова вдох. Даже младенцы умеют, а их никто научить не успел. А я вот учусь, мне нужно…
Если выйти из дома, страшно возвращаться. Вчера пошел в «Магнит», мама же говорила, надо есть вовремя. Полчаса всего ходил, недалеко. Медленно хожу теперь, стараюсь людей обходить. Мне всегда неприятно было, когда меня касаются, а сейчас особенно противно.
