Смушкович Даниэль
Земля, Небо
Даниил СМУШКОВИЧ
ЗЕМЛЯ. НЕБО
Земля. Небо.
Между землей и небом - война.
И где бы ты не был
Что б ты не делал
Между землей и небом - война.
В.Цой
Здесь нет горизонта. Здесь нет неба. Здесь нет даже земли. Только стены камня, откосы, ущелья, скалы, утесы. Горы.
Здесь нет света и нет радости. Горы хранят нас в своей тени. Они отсекают нас от мира, заслоняют солнца и луны.
Здесь нет ничего. Холодный камень, и ветер, и сухой треск дальней перестрелки. Это война.
Это не моя война, напоминаю я себе. Это даже не война Кварка Но'оне и его вертолетчиков. Я не знаю, чья это война. Уж, во всяком случае, не тех несчастных, что непрерывным потоком... ну кому вру, себе?.. тонкой струйкой устремляются в наш госпиталь. Они не верят нам. И, наверное, правы.
Я уже пятый месяц здесь, в городке с непроизносимым названием. Когда я записывался добровольцем, все казалось прекрасным. Так, каникулы в чужой стране, непыльная работа да хорошая зарплата. И еще - гордость: я представляю свою страну, свою Аргиту. А потом был транспортный самолет, откуда "волнорезы" детей моря вылетают иногда в сторону проклятого острова. Теперь я здесь.
Я единственный квалифицированный врач в городе. Остальные фельдшера, санитары - местные или из детей моря. Меня они вынужденно терпят и неохотно уважают. Не за умение - за ненависть которую я питаю равно к помощникам и пациентам, к фрехи и абскар. Их психика проста, они понимают только силу - а что может быть сильнее ненависти?
Ненавижу. Какое короткое слово, но сколько же чувств оно вмещает. Отчаяние, тоска по дому, бессилие злобы, и многое другое, для чего слов нет вовсе. Слова обманчивы.
Теперь я с усмешкой вспоминаю те амбиции, что толкнули меня на этот безумный шаг. В тот день, я помню это ясно, у меня умер больной. Несчастный угасал долго, легочный фиброз сожрал его грудь, но смерть его все равно стала для меня ударом. Сестра сказала: "Он лег, посинел и умер". Так просто. Я испугался тогда, не скрою, испугался неизбежных объяснений: почему он умер? Что вы забыли/не захотели/не смогли сделать? А я не бог, я не умею лечить легочный фиброз - никто не умеет. И все равно накатило чувство собственного бессилия, непередаваемо стыдное, мерзостное. Когда на врачебной конференции просили назваться добровольцев, я встал первым. Чтобы доказать себе, родственникам покойника, коллегам, всем - что гожусь я для большего, чем прозябание (слово-то какое!..) в провинциальной клинике для малоимущих. А через неделю пришла повестка.
Вот стучат в дверь. Это мой переводчик, Т'чаха. Я ненавижу и его, как он - меня. Он из людей моря, но знает язык горцев. Удивительно, что обе стороны в той войне говорят на одном языке.
- Заходите, - говорю я.
Он осторожно переступает порог. Я усилим воли делаю вежливое лицо. Как бы мы друг к другу не относились, он, как и я - цивилизованный человек. Один из немногих в этом аду.
- Принесли раненых, верг-амен доктор, - говорит он. Почему-то он постоянно награждает меня дворянским титулом. Я не возражаю.
- Пойдемте, - отвечаю я.
Мы спускаемся по скособоченной лестнице. Госпиталь расположен в здании бывшей гостиницы; мы первые постояльцы с начала войны. Хозяева то ли бежали не побережье, то ли сгинули в мясорубке боев, а здание ветшало потихоньку, пока судорога беспокойной земли не переломила его пополам. Лестницу перекосило, да такой она и осталась.
Приемная - бывший холл. Трое горцев бестолково суетятся вокруг носилок. Я раздвигаю их, наклоняюсь к раненому.
Он, к сожалению, не безнадежен. Кому-то из сопровождающих достало ума перетянуть бедро куском веревки. Ниже колена - кровавые ошметки, еще ниже - ничего. Противопехотная мина.
- В зал, - командую я и, не дожидаясь отклика, направляюсь к следующему. Тому повезло больше - он мертв, разорван почти пополам.
- Я не воскрешаю усопших, - говорю я стоящему близ носилок мужчине с безумным лицом, повторяю то же на языке детей моря. Какое-то мгновение мне кажется, что без Т'чахи не обойтись, но мужчине все же понимает - оседает на пол, громко, без стеснения всхлипывая. Я отворачиваюсь от него. Мне нет дела до ваших мертвых, я пришел спасать тех, кого можно спасти. Безмозглые идиоты.
Бегом - в операционный зал. Там суета, готовят стол, готовят инструменты. Я тоже готовлюсь - натягиваю на голое тело желтоватый балахон, стягиваю волосы алой повязкой, чтобы не падали на лоб, погружаю руки по локоть в жгучий, резко пахнущий дезраствор. Операция начинается.
Проклятый город. Здесь даже электричества нет, мы вынуждены довольствоваться тем, что получаем от вертолетчиков с их генераторами. Все, что можно, делается вручную. Я берусь за ножовку и начинаю пилить неподатливую кость. Парень стонет даже под наркозом. Совсем мальчишка, ему и полутора циклов нет. В лучшем случае он умрет. В худшем - останется инвалидом. Убогих здесь и в прежние времена не жаловали. Иногда мне кажется, что я спасаю людей из ненависти к ним. Позволит им умереть было бы слишком просто.
Пила - в сторону, теперь напильник. Я стачиваю острые краешки кости. Скорей бы кончилась эта тягомотина. Тогда можно будет спокойно зайти к Кварку Но'оне, поговорить, выпить... чаю. Леранийцы спиртного не пьют. Зато пьют местные, но их самогон я в себя влить не способен. Они пьют даже дезраствор. Кварк божится, что они и бензин пьют, но в это я уже не верю. Я аккуратно зашиваю культю по слоям - мышцы, фасции, еще фасции, кожа. Отличная будет культя, на ладонь ниже колена.
Я стягиваю перчатки, швыряю их в таз, к жуткому месиву из мяса, кости и салфеток. Метарку бы - но если после каждой операции пить, мой запас истощится за неделю. А в этой дыре не то, что метарку - шлюх нет. Я даю последние указания сестрам и выхожу.
Городок стоит в узкой долине. На запад скала, и скала на восток, а на юге - гора, потухший вулкан, чье название состоит из трех пулеметных очередей и одиночного выстрела. Где-то на южных ее склонах прячутся пушки, точно блохи в шкуре огромного зверя. Большей частью позиции фрехи находятся западнее от нас, а абскар - восточнее, но кое-где они пересекаются, перемешиваются и заходят друг другу в тыл. Я гляжу в небо непередаваемо синее, ослепительное, очень холодное; где-то в невообразимой выси скользит серебряная тень самолета, летящего на юг, в Лерани, в Хэйан, в Аргиту... Аргита. Только здесь, на Горгаале я понял, что такое - родина.
Вертолеты стоят на выровненной взрывами площадке на окраине полуразваленного города. Тридцать уродливых ящеров скорчились на утоптанной железными лапами щебенке. Их черные глянцевые бока украшают леранийские опознавательные знаки, ярко-голубые с алым. Я рефлекторно опускаю глаза: на рукав моей куртки нашит маленький аргитянский флаг, три цветные полоски - лиловая, белая, золотая. Я оглядываюсь: серые камни вокруг, серые дома, редкие черные пятна угля и сажи, зеленые - травы, синие с радугой - луж. Я сплевываю в лужу и захожу в барак.
