Еще несколько минут назад воздушный стрелок старший сержант Сергей Соловьев, восемнадцати лет, отстреливался от "мессершмиттов". Штурмовик Ил-2 с надписью на фюзеляже "Н И В А. Сибирские колхозники фронту", возвращаясь на аэродром, у самой передовой был атакован шестеркой истребителей.
И сейчас Сергей доживал свои последние секунды.
- Давай, давай! - кричал старшина Приходько, мешая русские слова с украинскими. - Бей гадов! Бачьте, сбил, едрена корень, фрица!
На глазах у солдат один из "мессершмиттов", жирно чадя, пошел к земле.
- Не отобьются, ей-богу, не отобьются... - вздохнул Тимофей Дубов, воевавший с немцами еще в первую мировую.
- Типун тебе на язык, старый! Як тильки можна... - возмутился Приходько. - На том "ильюше" лихие, знать, хлопцы. И литак на все сто. Не зря его фрицы черною смертью кличут. Брони на нем, що твий танк, так просто не порушишь!
- Не сглазь! - огрызнулся Дубов.
- Братцы, да что ж это? - послышался растерянный возглас. - Он стрелять перестал!
- Погано дило... - сплюнул Приходько. - Боеприпасы закинчились. А можлыво, стрелка вбылы...
- Подожгли, гады...
- Почему не бреющим летели?
- Выходыть, що так потрибно було... Сигайте, хлопцы, сигайте же!
От горящего самолета отделилась точка. Над нею отцветшим одуванчиком засеребрился купол парашюта. И тотчас сдуло одуванчик пушечдой очередью. Черная точка, быстро увеличиваясь, заскользила по невидимому отвесу до самой земли.
- Хорошо хоть не к фрицам, - сказал Дубов. - Свои земле предадут.
Вдали взметнулось пламя, затем донесся звук взрыва.
- А второй так и не выпрыгнул...
- Видать, мертвый был.
На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще струилась земля.
- От це удар... Ничого соби!
- Был человек, и следа не осталось...
Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске огрызком карандаша: "Неизвестный герой-летчик" - и воткнул ее в землю.
- И никто не узнает, где могилка моя... - негромко пропел один из солдат.
- Ничего! После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию выбьют, все как есть. Не забудут.
- Пишлы, браты! - сказал Приходько, надевая пилотку.
Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит, а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемежку с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная, смещенная бог знает в какую плоскость, но несомненная явь.
Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так редко веселился в последние годы...
С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные, соломенного цвета волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким голосом:
- Поедем туда, где бьется сердце!
Они в кабине "Нивы", спинами друг к другу - женщина сзади, на его месте, а сам он в кресле пилота ("Где же командир?" - мелькнула мысль).
Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке "300". Скорость света?
Он пытается убрать газ, но женщина кричит:
- Быстрее! Быстрее!
Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к пропасти, а женщина не унимается:
- Быстрее! Быстрее!
Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.
Он слышит собственный голос:
- Идем на посадку!
И кто-то отвечает ему:
- С прибытием, со счастливым прибытием!
- И все же, какие слова он произнес, придя в себя? - настаивал Эрнст. - Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два тысячелетия!
Анна поправила густые, соломенного цвета волосы - на сиреневом фоне они смотрелись особенно эффектно.
- Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший экспедиции в прошлое...
- Вы составили коллекцию предков начиная с Рюрика, не правда ли? рассмеялся Эрнст.
- Да ну вас, старый насмешник, - притворно рассердилась Анна. - Нет никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки. Археологи судили о прошлом по предметам, найденным во время раскопок. Мы, гомоархеологи, их наследники, судим по живым людям, это намного информативнее!
- Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из "Мертвых душ" великого писателя древности Гоголя.
- В чем-то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее за теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновенье должен умереть. Изъяв в последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы не рискуем повлиять на ход исторического процесса. Ведь наш объект все равно что мертв, для окружающих так оно и есть. Оттого, что он попадет к нам, а не в могилу, ничто в мире не изменится.
- У вас нелегкая профессия, - посочувствовал Эрнст.
- Это так, - подтвердила Анна. - Вы не представляете, сколько душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость, немыслимые в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмещаться не можем, не имеем права. Зато как радостно избавить от смерти обреченного!
- И на сей раз вы получили особенное удовлетворение, так ведь?
- Как вам не стыдно, - вспыхнула Анна. - Он мог бы быть моим пра-пра-пра...
- Хватит, - улыбнулся Эрнст. - Все равно собьетесь со счета! К тому же сейчас важен не исторический возраст, а биологический.
- Хотите сказать, что я гожусь ему в матери? Да, он юноша, но его мужеству...
- Стоит позавидовать? Пожалуй, мы действительно в какой-то мере утратили это качество... Или нет, скорее оно приняло иные формы. Но вы так и не...
- Признаюсь, я не поняла смысла его слов, - пожала плечами Анна. Особенно одного слова: "нива". Оно означает "хлебное поле" - тогда хлеб еще не синтезировали, а выращивали на полях. Так вот, это слово не вяжется с контекстом.
- Скажите же наконец, что он произнес? - взмолился Эрнст. - Вы видите, я сгораю от любопытства!
- Буквально следующее: "Нива не любит таких скоростей!" Однако при чем здесь хлебное поле?
Плотников написал эту новеллу задолго до встречи со Стрельцовым, Перечитав ее заново, он подумал, что как фантаст вступил в противоречие с самим собой - ученым. Вот порадовался бы "Перпетуум-мобиле" игре профессорского воображения! Нет, скорее с глаз долой, поглубже в ящик письменного стола...
