— За все время ничего не случилось?
— Абсолютно ничего…
— Ну хорошо, подождем. Еще десять минут. А за десять минут может многое случиться. Только вы не должны покидать дом ранее полуночи…
— Не собираюсь.
Маевский нетерпеливо прошелся по комнате, застегивая пиджак. Телефон вновь зазвонил:
— Как чувствует себя синьор? Ничего не случилось?..
— Если бы и случилось — я бы не испугался.
— Сейчас без полутора минут полночь. Неужели вы выиграете?
— Очевидно!..
— Ну, хорошо. Я высылаю за вами машину.
Маевский собрался уже положить трубку, но Хиос сказал:
— Постойте минутку! Ко мне зашла синьора Мадлена. Она хочет вам сказать кое-что!
Его жена?
Маевский слушал, что скажет Мадлена. Но единственное, что он услышал, был звук, очень похожий на звук отрывающихся друг от друга губ, и тихий, нервный, грудной женский смешок, который говорил красноречивей клятв верности и пылких слов любовных признаний.
И человек, никогда не знавший страха, испугался.
I
Началось все, собственно говоря, с того, что я владею многими языками… Отец мой — швед, мать — русская. Родился я в России, но война и революция заставили нашу семью переменить эту приветливую, чудесную страну на страны неприветливые, холодные и пасмурные (несмотря на то, что географически они не всегда были расположены в холодном поясе…).
Побывал я, таким образом, во Франции, Германии, на Балканах, в Польше, жил в Италии, скитался по Дальнему Востоку, пока не очутился, наконец, занесенный неведомыми ветрами, в Аргентине, после того, как промышленный кризис принудил меня покинуть Соединенные Штаты, где отец мой, инженер, работал на заводах Рокфеллера в штате Пенсильвания, которому продал за копейки секрет своего изобретения утилизации нефтяных отходов.
Аргентина!… Сказочная страна: солнце, пальмы, белые «панамы», танго и коктейль «Поцелуй Изабелиты»… Чудесный край!
Однако для того, кто только что женился на хорошенькой аргентинке, последовательно остался без работы (ибо банк, в котором я служил — прогорел) и жена чья тяжело захворала, — Аргентина теряет все свои привлекательные черты и становится… ну, просто — «искушением св. Антония»… А все это наделал тот же треклятый торгово-промышленный кризис, который преследовал меня и в Аргентине. Акционерные товарищества лопались, как мыльные пузыри, банки — горели, фермеры — становились нищими. Заводы и фабрики останавливались, безработица охватила всю страну, да и не одну только… Самоубийства приняли размер эпидемии. Кофе, знаменитое кофе «Мокка» — топили в море, пшеницу сжигали в топках пароходов, маслом удобряли землю, неизвестно для чего, правда, ибо в такой ситуации — землю нужно искусственно истощать, чтоб понизить урожайность, а мы — мы не имели куска хлеба. Днем я бегал в поисках работы, ночью сидел у изголовья кровати моей маленькой больной Кармелы.
Однажды доктор сказал, что хорошего ждать нечего; Кармелу нужно поместить в горный санаторий, где она могла бы дышать чистым горным воздухом, хорошо есть, спать и ни о чем не думать… Так что мне приходилось думать слишком много.
Сидел я как-то в совершенном отчаянии в своей убогой комнатке, от голода готовый съесть свои собственные ботинки. Однако ботинки, во-первых, имели слишком уж неаппетитный вид, а во-вторых, мне попал в руки номер «Курьера ла-Платы», в котором было интересное объявление, так что не было бы в чем даже пойти по указанному адресу. Объявление было следующее:
«Ищем совершенно одинокого (или одинокую) серьезного человека, владеющего английским, немецким, французским, итальянским и японским языками для переводов научного характера.
Обращаться за справками в контору Гомец, Виа-Терезия 54а».
Утром я, как сумасшедший, побежал по адресу сеньора Гомеца, опасаясь, как бы меня не опередили, а через два дня получил телеграфный ответ: «Контракт на 1 год. Плата — 200 долларов в месяц. На протяжении года сеньор Эфер обязан безвыездно проживать на „Блэк-Фарм“, где он будет занят, никого у себя не принимать и не иметь частной переписки».
Правду говоря, условия были ужасные: год не видеть моей Кармелы!… Но… 200 долларов!…. И через неделю Кармела была уже в горном санатории в Мендозе, а я на «Черной ферме», где и приступил к работе в таинственном окружении трех лиц, которые, как мне иногда казалось, были… Однако — по порядку.
II
Огромный старый дом был весь заставлен шкафами и столами, в которых и на которых было столько машин, аппаратов, приборов, книжек, реторт, колб и всякой прочей чертовщины, что у меня среди всего этого — голова пошла кругом, как говорится. Работы, строго говоря, было не так уж много; мне приносили в комнату книжку, научный доклад или реферат, — почти исключительно по электричеству, иногда по химии, — и указывали на страницу:
— Переведите отсюда до сих пор. Затем вот этот отрывок. Не перепутайте формул.
И я сидел, переводил и переписывал абсолютно мне непонятные слова и формулы, путаясь в терминологии.
Кстати, я ничего еще не сказал о своих шефах…
Людей на «Черной ферме», не считая меня, было трое: Арчибальд Мэккензи, как я узнал — ученый с мировым именем, некогда близкий приятель Резерфорда, 70-летний старик, который был форменным младенцем во всем, что касалось будничной, обыкновенной жизни. Казалось, что в нем было атрофировано все, кроме мозга. Это была живая, удивительная машина, которая только мыслила и вычисляла.
Второй обитатель «Блэк-Фарм» именовался Фобосом. Это был не старый еще человек, чрезвычайно непостоянный по натуре; то он был веселым и оживленным, то напыщенно патетичным, то мечтателем, который носился с какими-то сумасшедшими фантазиями. Он-то, собственно, и был руководителем и наставником частной жизни Арчибальда Мэккензи. Он буквально водил его за руку, когда нужно подсказывая, что тому делать:
— За работу, Мэккензи!.. Мэккензи — обедать!.. Пора спать, Мэккензи!..
По специальности он был химиком; по натуре, как говорят, — «не все дома»…
Третий был похожий на бульдога шотландец Роберт Мак-Грегор. Он всегда курил вонючие сигары и почти всегда молчал, раскрывая рот только для того чтобы сказать какую-нибудь грубость или проклятие, и был незаурядным механиком…
Однажды Фобос, который в тот период пребывал в так называемом «телячьем» настроении, зане мне книжку.
— Тоскуете, молодой человек… — сказал он, — это плохо!… Ну, да впрочем для вас, молодых, имеют еще цену цветочки и соловьи, — «шепот, робкое дыханье, трели соловья…» — словом. А для меня, знаете, — все это уже выеденного яйца не стоит. И совсем не потому, что я уже не молод, а просто теперь уже вообще — нечего вздыхать под луной никому… А впрочем, вы все равно ни черта в этом не поймете! Переведите, пока что, вот это с итальянского. Пишет сам Маркони. Кажется, у него здесь есть мыслишка, которую наш Мэккензи разовьет до таких пределов, что этому макаронщику и не грезилось…
