— Так я вам и поверил!… — очаровательно улыбаясь, проговорил гибрид Креза, Антиноя и курицы, — это невозможно!
— А мне кажется, — услышав слово «война», пропищала хорошенькая альбиноска, мисс Эвелина, увлекающаяся Антиноем, — мне кажется, что и в мирное время можно выказать храбрость, которая превзойдет геройство на поле сражения. Например, когда человек спускается в угольные копи, чтобы…
— Совершенно верно, — перебил ее человек, восседающий с видом совершенного безразличия и равнодушия к разговору, одетый в клетчатый костюм — мистер Иеремия Джибс, американец, социал-демократ и свиной король, — совершенно верно, я однажды спускался в шахты и никогда не забуду, как я дрожал… То есть… никогда не забуду, какие мысли пришли мне в голову…
— Ах, я хотела сказать: когда человек спускается в угольные копи, чтобы спасать пострадавших от наводнения или взрыва, он иногда совершает геройские поступки.
— А… — мог только сказать мистер Иеремия и замолчал.
Балабин фыркнул, Мадлена посмотрела на мужа.
— Нет, господа, моя мысль заключается не в том, где именно и при каких обстоятельствах храбрость проявляется. Если я говорю о войне, то лишь потому, что сам я солдат.
На войне мне приходилось бывать в очень трудных положениях, смотреть смерти прямо в глаза, но, положа руку на сердце, могу сказать, что не боялся я, т. е. не испытывал страха — никогда. А потому мне не приходилось заботиться о том, чтобы его скрывать.
А я думаю, что тот, кто прошел войну и не испытал этого состояния страха, может сказать, что это чувство ему не присуще. Просто оно у меня отсутствует, физиологически оно чуждо моему организму, и уверяю вас, что я отнюдь не рисуюсь.
Я думаю, что вы согласитесь со мной, что человек, видевший кошмар из огня и железа на Дунайце и Цареве, прошедший ад перекопской обороны, человек, побывавший с секретным заданием в глубоком вражеском тылу, которого три раза должны были расстрелять и раз расстреляли, но, как видите, неудачно, человек, знавший нужду и голод, дважды тонувший, наконец, человек, побывавший ночью один в китайском квартале Сайгона — может сказать, что подвергал испытанию себя и свои чувства.
— Ну нет, не скажите, — вновь подала голос мисс Эвелина, — бывают вещи пострашнее, которые вам, я уверена, не приходилось испытывать. У нас в Шотландии, недалеко от Дэнди, являлось привиденье! О, какой это ужас! При одном воспоминаньи я холодею… Это был материализованный дух моего прадеда… Он имел огненные глаза и был весь из зеленого тумана. Кто только видел его — умирал от страха. Его прозвали «Зеленая смерть».
— Если все, кто видел его, умирали, то откуда же известно, что он был зеленый? — задал вопрос свиной король.
— Ах, вы постоянно с глупостями, — обиделась мисс Эвелина. — О, это была страшная «Зеленая смерть». Боже, какая страшная!
— Ну, смерть, пожалуй, всякая страшна; будь она зеленая, синяя или желтая с крапинками, — вступил Балабин. — Только Николаю Васильичу можете, господа, верить. Он, я думаю, страха и правда не ведает. Я его видел во многих пикантнейших ситуациях. Глазом не поведет… Герой был преизрядный. Когда еще на «Ньюпоре» летали мы с ним, я в этом убедился. Летит на подбитой машине кувырком вниз, у меня печенка лопается, в обморок падаю, а он оборачивается через плечо и спрашивает: а ты, говорит, вчера опять в железку дулся, опять взаймы просить будешь? Видел, я как его расстреливали. Его ведут, а он вынул из кармана книжку, идет и читает. После я его спрашивал, что он читал, так он ответил: «Так, книжонка была любопытная… До главы, — говорит, — полторы страницы не дочитал».
Герой был. В летном дивизионе все могли бы вам подтвердить. Знаменитый летчик германский — Рихтгофен, — письмо ему как-то сбросил: «Уважаю, восхищаюсь. Вы самый опасный противник!» Вот как, господа.
Мадлена долгим взглядом посмотрела на мужа. Он сидел, как всегда, спокойный и курил. О другом можно было бы подумать, что рисуется, но Маевский был настолько естественен, что всякая мысль о рисовке исключалась.
— Да. Я допускаю, что Николай не знает страха, — певучим голосом произнесла она.
Нога за ногу. Выпукло выделяются под шелком «Виктория» совершенной формы икры. Чуть приподнялся шелк платья и обнажил круглое колено. Ресницы медленно взлетели…
У синьора Хиоса закружилась голова и начало подергиваться правое веко…
Как пришпоренный, кинулся он в атаку:
— Не верю. Не может быть! Нет таких людей!
— Как хотите. Я ведь не настаиваю, — безучастно отозвался Маевский. Колечки дыма тихо поднялись в тихий воздух…
Звенят льдинки в розовом коктейле.
— Сигара для синьора! Пломбир с ананасами для синьоры!…
Прекрасный ресторан «Маджестик»…
Чудный город Буэнос-Айрес.
«У крошки моей горячие руки…»
— запел баритон.
Балабин взбеленился. Резко повернулся к млеющему от созерцания плеч Мадлены синьору Хиосу:
— Скажите прямо: «Врете, голубчик!»
Хиос не ответил. И даже, вероятно, не слышал…
— Позвольте просить, синьора!…
И увлек в сосущий водоворот музыки, глубоко дышащую, с опущенными ресницами, положившую обнаженную руку на его плечо…
«И часто теперь вспоминаю ночами
Горячие руки и плечи твои…»
Маевский поглядел им вслед и отхлебнул из бокала…
Да, много взглядов провожает Мадлену. Его Мадлену…
Американец, свиной король, мистер Иеремия Джибс ангажировал хорошенькую альбиноску, правнучку «Зеленой смерти». Эвелина, злыми ревнивыми глазами следя за Антиноем и Мадленой, едва сдерживая бурно подымающиеся детские формы, положила руку на могучее клетчатое плечо мистера Иеремии.
— Что же это, Коля? Да как он, подлец, смеет? «Не верю»! Молокосос!.. — кипятится Балабин. Маевский мягко улыбается, следя за Мадленой:
— Все равно, Володя! Какое мне дело, верит он мне или не верит?
— То есть как это так? Тебя чуть ли не в глаза вруном и хвастуном величают, а тебе дела нет! Славно, славно! Сам, небось, тележного скрипа боится, барбос…
«У крошки моей губы жгутся как пламя…»
— не унимается баритон.
После танца глаза синьора Хиоса сделались еще глупее и красивее. После танца с Мадленой синьор Хиос не в состоянии вымолвить слово и только подергивается, по временам бросая вызывающие взгляды на Маевского.
— Не понимаю, как вы можете не испытывать чувства страха, — язвительным тоном обратилась к Маевскому мисс Эвелина. — Я невероятно боязлива! Глядя на миссис Мадлену и мистера Хиоса, я все время боялась, что мистер Хиос повредит ребра миссис Мадлене…
