- Ты понимаешь, он никогда не дает мне ничего прочесть, - говорил Зевс Аиду, некоторое время идя с ним рядом, хотя это не входило в правила, в данный ими всеми обет неузнавания. - Я уже дошел до Земли, я понял, что все в мире было предопределено с самого начала, с разлета, сборки фотонов, которые были первоначально всем миром, а потом в результате какого-то самовозмущения он распался, и распад продолжается. Происходит просто раскрутка, реальное развертывание того, что было в скрытом виде поля, что сидело внутри первозданных фотонов. Вроде наследственной информации, матрицы мира. И мы просто воспроизводим копию, не смея вильнуть ни вправо, ни влево. И вся кажущаяся наша свобода, самостоятельность, все наши вызовы - блеф. Это все тоже предопределено. Навеки. - Совсем мрачно, - заключил Аид, невольно, в силу своей роли думая о мертвых; каково им там, в земле, и можно ли будет когда-нибудь их всех оживить? И захотят ли они сами оживляться в чуждом и позабытом мире, обреченном на страдание и забвение? - Нет, - возразил Зевс, оглядываясь в поисках троллейбуса, - мы как молекулы, атомы мира, нам не стоит обижаться, но и не стоит заноситься, потому что тело мира большое, и нас на нем совершенно не видно. И если мы есть, значит, для чего-то мы нужны ему, и с этим нужно жить. Не ропща. - Зачем же вы тогда ропщете, что вас не читают? - заметил Аид, подымаясь из царства мертвых в наполненную неподвижностью жизнь. - Ведь все предопределено, и, значит, так надо. - Так надо, - согласился Зевс, - и роптать мне тоже надо. Вы извините, я побегу, мой номер. Зевс в погоне за транспортом умчался вдаль, а Андрей, подняв до самых глаз шарф, засунул руки в карманы, собираясь тоже отчалить, и нащупал бумажку. Он вынул ее и прочел: "Если вы ищете женщину, зайдите на улицу Плехановскую в дом номер 6, в пятую квартиру". Он повертел бумажку, пытаясь определить, как, из какого мира она свалилась к нему в карман - ночью, в завьюженном пустынном городе, наполненном запахами отходов и несостоявшихся страстей. Или, похоже, его кто-то просто разыгрывал? Кто-то из богов? Но зачем? А, может, это настоящая ловушка, провокация, игра в "кто кого переиграет"? Он колебался недолго, затем решительно шагнул в желтое чрево автобуса. Мир за окном ухнул в гулкую сгустившуюся темноту. "Все, говоришь, предопределено? - сказал он в уме Зевсу. - Дудки. В мире царит хаос и случайность, а если и это тоже заложено в нем предысходно, тогда весь наш мир - мутант, извращение материи, вылившееся в галактики, атомы и иллюзии жизни. Сбой вселенского механизма, брак тупой природы". В голове его возник сюжет комикса, прокрутился в уме до конца и перетек в какой-то невидимый внутренний резервуар, где ему надлежало храниться до времени. Андрей подумал, что было бы неплохо, если бы мысли сразу выливались во что-то конкретное, застывшее и осязаемое, и их не надо было бы потом вылавливать из мутной реки забвения, а просто хранить как коллекцию. Тогда, возможно, ни к чему было бы и писать. В автобусе было тепло, почти уютно. В нем можно было жить постоянно, находясь в непрерывном движении, не привыкая ни к какой неизменной панораме, можно было проехать на улицу Плехановскую и зайти в пятую квартиру просто так, налегке, ничем не рискуя. Ничем? А стереосистема дома (в сумке)? Нет уж, батеньки, с эдакой засветкой нос на улицу надо не казать, не то, что рыпаться куда-то. "Я просто боюсь, - подумал Андрей, я трус и знаю это".
Через некоторое время он заполз в свою берлогу и еще раз помял в руках бумажку, пытаясь на ощупь, по размерам букв определить писавшего. Постучали. Прикрыв сумку тряпкой, Андрей открыл дверь и увидел Леру. На щеке ее расцвел новый синяк, след мужского нетерпения и любви, от которого она не испытывала никакого неудобства. - Я хочу послушать чего-нибудь, не возражаешь? "Чего-нибудь" послушать означало у нее разное: поговорить, согреться, взять книгу, соснуть перед телевизором, принять душ или перекусить. Андрей согрел ей кофе, и она забралась с ногами в застеленное куском бархата кресло. - Я околела сегодня, - сообщила безмятежно, даже весело, - отопление с утра отключили, но в квартирах теплу есть где хорониться какое-то время, а с чердака оно испарилось и нету. - Может, тебе вернуться к родителям? - предположил Андрей, показывая на ее щеку. Лера покачала головой. - Уже не смогу: стыдно и боязно. Я стала старше своих родителей, они мне вроде уже и не родители. А он хороший, только нервный, и сам потом плачет. Дай лучше книгу, я опять почитаю. - Читай у меня, там ты себе зрение испортишь. - Я сама испорченная, что мне зрение? А у тебя мне из-за музыки плакать хочется. Я раньше музыку любила. - Что именно? Лера задумалась. - Бетховена, цыганские песни и полонез Огинского. Очень действует, быстро выдала она. Андрей улыбнулся. - Я бы тебя мог научить игре на гитаре, - предложил он, - ты могла бы зарабатывать. Лера рассмеялась. - Разве это цель? Главное - найти человека и других людей, с которыми не хотелось бы расставаться. А просто зарабатывать - зачем? - Ты еще очень маленькая, - сказал Андрей, максимально растягивая в стороны рот, - без денег ты никого не найдешь. Никогда. Это только кажется, что людей много. На самом деле они все одинаковые. Приезжаешь в другой город, а там точно такая есть баба Варя, и дядя Прокл, и я, и ты. Скучно делается. - Но что-то же разное? - Разное - мечты. Мы отличаемся только мечтами, но они внутри нас, и их не видно. - Когда я была поменьше, у меня была мечта воскресить людей, потому что я влюбилась тогда в одного умершего человека, влюбилась в тот момент, когда его хоронили. Ты не представляешь, что со мной творилось. А потом успокоилась и стала просто жить с ним, стирала, готовила еду, согревала его в постели, он ведь был такой холодный, когда умер. Мы говорили с ним на разные темы, и я придумывала ему слова, и судьбу, и привязанности. Несколько раз я даже сходила к нему на кладбище, стащила с надгробия портрет, он у меня дома лежит в тепле, как живой. Моей любви ничто не мешало, но постепенно она угасла от трудностей жизни и суеты. Как лишняя. Я стала пустой и приехала сюда. Чтобы что-то понять. - И что, поняла? - Пока только одно, - задумчиво обронила в пустоту Лера, крепко-крепко прижимая к груди колени. - Что есть хуже всего. - И - что же? Лера помолчала, покусывая губы, словно не разрешая словам вырываться наружу, но они слетели с ее детских губ тихо и печально. - Быть свидетелем чужой любви. - Влюбись в меня, - предложил Андрей и испугался. - Что я болтаю, дурак? Ведь ты мне ничего плохого не сделала. - Я хочу любить молча и отвлеченно, - сказала Лера, словно отвечая на его слова, - например, какого-нибудь безвестного стареющего артиста с другого конца земного шара, чтоб никогда не мочь с ним встретиться, но чтобы можно было возле этой любви греться всю жизнь. И однажды через километры анонимно признаться ему в любви, поддерживая его как человека. - Попробуй писать стихи, - предложил вновь Андрей, - станешь знаменитой и однажды встретишься со своим безвестным артистом. - Нет, - засмеялась Лера, снимая напряжение, - все лучшее в мире уже написано. А артист к тому времени все равно умрет. - Жаль, что ты никуда не можешь уходить отсюда, - с сожалением сказал Андрей, - я бы, например, мог сводить тебя в кино или в кафе. У меня в доме есть совершенно нечего. Лера тут же прыжком соскочила на пол. - Придумаем, - пообещала она, от синяка немного кривя рот в одну сторону. - Было бы на чем. Она ворвалась в кухню и стала над чем-то там колдовать.
