– Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! – и он взмахнул обеими руками, как дирижер.
И Серафима подхватила весьма музыкально.
– Мооо! Кузэй!!
Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.
Отсмеявшись, он сказал:
– Меня побьют. Помнишь, в «Приключениях Гекльберри Финна», как их изваляли в перьях?
Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.
– Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?
– Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.
Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.
– Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.
Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно, на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима обежала все этажи и принесла еще три.
Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.
– Ты мой ординарец, – пошутил он.
– Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.
– Семья? – он попытался перевести все в шутку. – «Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…» Не спрашиваю, кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.
– Что он понимает в семье? – обиделась она. – Он красуется. Семья это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.
Софья советовала вызвать милицию на всякий случай. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.
– Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.
Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.
Но обо всем по порядку.
Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте, в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно два часа, намереваясь закончить их в девять вечера, после чего подать слушателям силлаботонические практики.
В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:
– Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.
Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, который Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшиеся деревянные поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда– то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.
Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.
И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.
Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.
– Для вашего успеха очень важен момент импровизации, – сказала она.
– Какого успеха? – не понял Пирошников.
– Вот мы и посмотрим какого… – рассмеялась она. – Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!
Естественно, такое напутствие не могло не ввести Пирошникова в полный ступор. Лишь только он воображал себя на этом деревянном помосте, на виду у толпы домочадцев делающим пассы и завывающим «моо-кузэй!», как им овладевал ужас. Никакое чувство юмора уже не работало. Фриком Владимир Николаевич никогда не был.
Во всяком случае, по собственному желанию.
К семи часам пространство от первого ряда стульев до задней стены кафе заполнилось народом численностью до полутора сотен. Домочадцев и «белых воротничков» было примерно поровну. Представители банка «Прогресс» составляли большинство среди офисных, может быть, потому что управляющий Гусарский пожаловал самочинно и занял место по центру, как раз за спиною Серафимы, которую Пирошников, невзирая на косые взгляды домочадцев, усадил в центре первого ряда рядом с поэтессами.
Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы, следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью – скромно, но с достоинством.
Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах – по одному с каждой стороны, – которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.
Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.
Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.
– Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, – предупредила она.
– Какие?
– Какие угодно. Пушкина.
На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.
– Ну, с Богом, Владимир Николаевич, – наконец сказала она. – Начинайте!
Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.
Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.
– Здравствуйте! – выдохнул он в зал.
Раздались неуверенные аплодисменты.
– Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… – продолжал Пирошников. – «Живите в доме – и не рухнет дом!»
Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.
А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера – это был староста литературного объединения Роберт Калюжный, могуч1 ш молодой человек, бывип ш толкатель ядра, а ныне поэт– верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.
