— Много говорить не буду, вы, наверное, уже догадываетесь, по какому поводу я пришел. Я знаю вас уже два года… да-да, не удивляйтесь, два года. Солинд мой друг, и потому я знаю все об игроках сборной Русских Равнин. Начинали вы…
— В “Буревестнике”.
— Да, в “Буревестнике”, потом вторая молодежная сборная континента, потом первая… Вы спортсмен настроения. Это плохо, это большой недостаток для спортсмена экстра-класса, каковым вы несомненно являетесь. И несмотря на этот недостаток, я приглашаю вас в сборную Земли. Во-первых, потому что когда пик формы совпадает у вас с пиком настроения — вы способны на великолепную отдачу. Во-вторых, верю — вдвоем мы сможем устранить ваш недостаток. Конечно, мое мнение еще не есть решение Земного спорткомитета, но и оно достаточно весомо. У вас будет неделя отдыха, во вторник следующей недели прошу на тренировку.
— Но Валентин… — начал Филипп.
Ребров усмехнулся.
— Солинда я беру на себя. Он вырастил не одного выдающегося спортсмена, и это были люди во всех отношениях с большой буквы. Я верю в вас, иначе не было бы этого разговора. От вас зависит превратить мою веру в уверенность. Ну, до связи.
Ребров дружески стиснул плечо Филиппа, подмигнул и широким шагом вынес свое крепкое тело из теснины коридора. Филипп, опустив голову, постоял с минуту в задумчивости и не заметил, что Аларика оглянулась на повороте и окинула его не менее задумчивым взглядом.
Сзади послышались голоса, шаги — возвращались игроки, и он поспешил к своим.
* * *
— Я рад, что ты “прошел” Реброва, — сказал Гладышев, искоса посматривая на рассеянное лицо Филиппа.
Они стояли на верхней смотровой площадке спортивного комплекса, шпиль которого возносился на шестьсот метров над уровнем зеленого океана — над панорамой Москвы двадцать третьего века. Зеленые волны рощ, парков и заповедников не могли скрыть белых шатров, плоскостей и полированного пластика зданий, но с высоты первое, что бросалось в глаза — сочная рассыпчатая зелень лесного массива. И лишь потом в этой зелени начинали сверкать жемчужины зданий.
“С решением проблемы транспорта исчезла и проблема городов”, — вспомнил Филипп чью-то фразу, не слушая товарища. Посмотрел на недалекий тонкий силуэт Останкинской башни — музея телевидения двадцать первого века, и повернулся к Ивару.
— Мне почему-то жаль Солинда. Конечно, мы не уходим от него Навсегда, но все же словно теряется что-то в душе…
— Ребров очень похож на Валентина.
— Разве? По-моему, они совсем разные. Солинд сухой, жесткий и шершавый, как ветер пустыни, а Ребров холоден и тверд, как северный камень.
— О, заговорил, как поэт. Они разнятся только внешне. У обоих одна общая черта, которая сближает их больше, чем сблизили бы родственные узы. Это их твердая уверенность в том, что доминанта человека — доброта. Именно поэтому они так требовательны к себе и другим.
У Гладышева пискнул зуммер личного видео. Он повернул руку браслетом вверх, из прозрачно-фиолетового глаза на черном квадратике приемника изображений возник тонкий лучик света, развернулся в плоскость и приобрел цвет и глубину. На друзей смотрело лицо жены Ивара.
— Я уже давно освободилась, Ив, — сказала она сердито. — Игру твою не видела, можешь хвастаться, как тебе вздумается, но дома!
Гладышев виновато покосился на товарища.
— Я с Филиппом, Кира, буду через полчаса… Ты к нам, Филипп?
— Нет, — покачал головой Филипп, — як себе, надо кое-что обдумать до завтра.
— Надумаешь — будем рады, — сказала Кира, шутливо погрозила мужу пальцем, изображение растаяло.
— Я пошел? — сказал Гладышев. — Счастливо. Прилетай, если захочешь, будут гости, а ты был у нас всего два раза, этого мало.
Он улыбнулся своей обычной доброй улыбкой и стал спускаться к лифту. Филипп остался стоять, рассеянно вертя в руках браслет своего видео. Потом вдруг сорвался с места и крикнул:
— Ивар, подожди.
Они снова сошлись.
— Забыл спросить… Ты знаком с… Ну, в общем, с Аларикой?
— Я знаком с двумя Алариками.
— С той, что была с Ребровым.
— А-а-а. — Гладышев лукаво прищурился. — Аларика Консолата. Это жена брата Реброва. Кстати, я удивлен ее присутствием на матче, насколько я знаю, она терпеть не может волейбола.
“Я тоже знаю”, — подумал Филипп, но промолчал.
— Ее телекса я не знаю, — продолжал Гладышев, — но его знает, должно быть, Ребров. Дать тебе его телекс?
— Какой ты догадливый, — пробормотал Филипп. — А почему у нее фамилия другая, не Реброва?
— Сергей Ребров погиб два года назад при ликвидации аварии на подводной ферме. Консолата — девичья фамилия, она ее не меняла.
Филипп непонимающе уставился на Гладышева.
— Погиб?! Ребров погиб? Муж Аларики… Значит, сейчас она одна?
— Ну, этого я не знаю. Что, задело? Позвони ей. — Ивар засмеялся и помахал рукой. — Могу при случае познакомить. Ладно, до связи. Да, телекс Реброва: три единицы сорок семь тринадцать эс-бэ. Он живет где-то на Курилах, точного адреса, увы, не скажу.
Филипп постоял с минуту, щурясь на солнце, вздохнул глубоко, записал телекс на видео и тоже поспешил к лифту.
Поздним вечером он выключил в комнате освещение, походил из угла в угол в полной темноте, потом убрал стену и стал смотреть на бархатное одеяло неба, вспоминал однажды прочитанные строки:
В ночи небесную стреху
Термиты тьмы проели.
И видно звездную труху,
Что сыплется сквозь щели.2
Вспомнился вдруг разговор с тренером, тогда он был еще во второй сборной Русских Равнин.
“Ты прекрасный конструктор, я слышал это от Травицкого, — сказал Солинд. — Но ты еще более способный волейболист. Я далек от того, чтобы считать волейбол венцом спорта, как и Кирилл Травицкий в том, чтобы считать работу конструктора ТФ-аппаратуры вершиной творческой работы, но когда-нибудь тебе придется выбирать…”
— Выбирать, — вслух повторил Филипп. Он не хотел выбирать. Хотел быть и конструктором, и игроком, спортсменом высшего класса, и не видел причин бросать и то и другое занятие. Да, современный волейбол требовал таких нагрузок и отбирал столько времени, что многие из игроков могли заниматься только спортом и ничем иным; творческим, ищущим, но спортом. А Филиппа брала тоска, если он три дня кряду не надевал на голову эмкан и не “бросался” мыслью очертя голову в глубину очередной проблемы, испытывая при этом необъяснимое удовлетворение, снимающее любую физическую усталость и боль.
