— Неизвестно. Вообще там много интересного… если верить второму трассеру.
Вот я и начинаю сожалеть, что покинул уютное кресло в конференц-зале, где при небольшом ухищрении можно было бы даже и подремать. Убийство трассера — чересчур крупная неприятность, чтобы можно было так просто от нее отвертеться. Особенно тому, кто влез в эту лужу первым. А я, словно камикадзе, уже спалил за собой все мосты.
— Ладно, отбой.
Не сходя с места вызываю Ерголина. Старик, как обычно, в своей конуре, подле компьютера. Выглядит усталым, но все же не таким усталым, как я, который моложе его на добрых полтора десятка лет. Неужели байки про так называемую «старую закалку» — чистая правда?!
— Степаныч, нужна твоя помощь…
Ерголин выслушивает меня молча, с выражением покорности судьбе. Я знаю, что он по уши в деле Дикого Хирурга и переключаться на бедолагу трассера для него что ножом по сердцу. Бросить на полпути почти выстроенную версию, недоформулированные алгоритмы, не до конца просканированные базы данных… Но знаю также, что он не откажет. Это не в его правилах. Опять-таки старая закалка: молодость, проведенная в строгом чинопочитании. А ядовитая змеюка Индира, в свою очередь, не откажет ему в дружеской поддержке.
— Возьми экспертов каких захочешь. Подними Индиру. Я тоже буду там.
Ерголин все еще молчит. Я понимаю, что ему невыносимо хочется спросить: что же, пускай Хирург спокойно чинит свои «операции» и дальше?!
Но утешить ничем не могу.
— Степаныч, — бормочу я, пряча глаза. — Наверное, мы с тобой быстро раскрутим это дело. Броде бы, все кристально ясно. Преступник обезврежен… Только бы не было там ниточек в Пекло.
И сердцем, селезенкой чувствую: ничего пока не ясно. И ниточки непременно потянутся не куда-нибудь, а именно в Пекло, мать его чертову так и эдак.
— Ну хочешь, я сам растолкаю Индиру?
Молчит…
Опускаю фонор в карман.
В пяти шагах от меня стоит этот балтийский щеголек, Маргерс. На румяной физиономии — смешанное выражение безразличия и облегчения от того, что ему, как и мне, удалось-таки вырваться в кулуары.
— Господин Маргерс желал бы принять участие в расследовании, — говорит мне переводчик, трафаретной внешности моложавый тип в безупречном, понятное дело, костюме. — Хотя бы на этапе осмотра места инцидента. Директор Китаев санкционировал эту акцию.
В отличие от комментатора Мэгги Кубышевой переводчик налегает на букву «ц», и она тоже получается у него пронзительно звонкой.
Только прибалта мне сейчас не хватает для полного комфорта!
Однако же ничем не обнаруживаю собственного недовольства. Быть может, к пятидесяти годам и я, как Серафим Ерголин, научусь беспрекословно исполнять приказы начальства?
— Хорошо. Вы тоже едете?
— Господин Маргерс нуждается в моих услугах…
— Там два покойника.
Переводчик меняется в лице и потерянно оборачивается к Маргерсу. Но я уже в лифте.
В первый раз я засыпаю на просторном заднем сиденье ерголинского элкара, режущего серый смог между призрачных башен небоскребов. Без сновидений, и это счастье.
Во второй раз сон одолевает меня в бесшумно ползущей сквозь этажи кабинке лифта. Кажется, я начала съезжать по стенке, и какой-то доброхот, случившийся рядом, с готовностью подхватывает меня под мышки. Вообразил, должно быть, что баба возвращается после веселенькой ночки, подшофе, и уже выстроил насчет меня свои планы. Ну-ну, козлик… На тринадцатом этаже лифт останавливается. Размякшая было в мужских руках бабенка внезапно открывает глаза, железным локтем сбивает захват и стремительно удаляется, не оглядываясь на оторопевшего кобелька.
Отец принимает меня в передней, отнимает сумочку, стягивает плащ. Что-то говорит мне, кажется — насчет завтрака. Я почти не вижу его и не понимаю обращенных ко мне слов, я уже за гранью реальности, у меня сейчас одна цель — добраться до дивана и упасть не раздеваясь. Что я с успехом и проделываю. Из-за пелены сна чувствую, как меня укрывают пледом — Барбосик, братишка. Как ходят на цыпочках и о чем-то шепчутся. Ладно, все равно меня уже нет.
…И тогда приходит кошмар.
Крысы. Жесткая серая шерсть, налитые красным глаза, металлический оскал. Зубы со скрипом заржавленных ножниц врубаются в плоть. В мою живую плоть.
Белый халат. Грязно-зеленые стены, расплющенный кафель. И снова крысы.
Бесконечный, обреченный пробег в никуда. Гулкие ослизлые трубы, сверху каплет, внизу хлюпает. За спиной погоня, тяжкое дыхание и плеск омерзительной жижи под тяжелой поступью. Удар, падение- и хруст моей взрезаемой кожи.
Холод. Темнота. Конец.
— …Проснись, Индира. Тебя ищут.
Барбосик стоит в изголовье дивана, растерянно крутя в руках мой браслетик-бипер. Браслетик заходится истошным писком.
— О-ох!.
Бодро, чтобы не демонстрировать посторонним собственную слабость — хотя какой Барбосик посторонний?! — вскидываюсь и трясу головой, изгоняя обрывки кошмара. Волосы липнут ко лбу, и вся я в поганом липучем поту.
— Ты стонала во сне. Я хотел тебя растрясти, но папуля запретил.
— А нужно было растрясти.
— В другой раз обязательно!
Преодолевая головокружение и тошноту, плетусь в прихожую, нахожу в плаще фонор-карту, бесчувственным пальцем тычу в сенсоры.
— Здесь старший инспектор Флавицкая.
Барбосик таращится на меня, приоткрыв рот. Он сходит с ума, прямо-таки млеет от нашей служебной атрибутики. Господи, неужели и ему уготована дорожка в ДЕПО?! Нет, не хочу.
(Но, с другой стороны, это одно из немногих в Гигаполисе мест, где еще не перевелись настоящие мужики. Заповедник. За пределами которого на них идет круглогодичная беспощадная охота…)
— Привет, Индира. — Глаза у Сполоха привычно холодны, как серые ледышки, но в то же время и усталые безмерно. — Приводи себя в кондицию, за тобой выслан элкар.
— Куда надлежит следовать?
— В «Инниксу». Это частный кабачок в Болоте. С тобой поедет Ерголин, он знает.
— У вас там что — банкет с иностранцами? — спрашиваю я апатично. — И не хватило дамочек?
— Спасибо, всего было вдосталь. — Сполох криво усмехается. — Криминал. Во-первых, убит трассер…
— Кто?!
У меня полно знакомых среди трассеров, и я мысленно готовлюсь выслушать самую большую неприятность этого проклятого дня.
— Гафиев, старший инспектор.
От сердца отлегает. Трассер Гафиев мне неведом. И хотя не по-христиански радоваться в такую минуту, ничего не могу с собой поделать.
