— Может быть, и одного достаточно — надо только всем и каждому втолковать.
— У них это не принято. Наоборот, все скрывают… И с этим делом… Хорошо, что масштаб сравнительно невелик — только один город…
— Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.
— Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем…
— Да ни черта они не доверяли! — не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.
Осинецкий несколько раз наклонил голову — появилась у него к старости такая привычка. И сказал:
— Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно… И не понимают, что истинное освобождение — на пути духовном.
— А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? — взбеленился Василий Андреевич.
— Почему такой тон, товарищ Белов? — поинтересовался Граф. — У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они — плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.
— Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок — путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.
— Полагаю, вы судите односторонне… Но не это главное. Главное — вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня… А по схемам “классовой борьбы” не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения…
— А что вы хотели? — перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. — Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата — всего двое.
Осинецкий покивал:
— А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.
— Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.
— А зачем? — спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: — Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления… Если уж сумели — не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, — забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное — то пусть вкусят сполна.
— Не забыли… Хотя, конечно, накрутили здесь всякого… Но не надо считать ситуацию необратимой.
— Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи… Мы когда-то начинали со “чти отца своего”, а вы — с “отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…”
— Мы начинали с “необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории”. А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся — потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте…
— Вот и пришло время…
— Владислав Феликсович, — винтовочная гильза уже плясала над ладонью, — а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
…То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора… И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту “оскорбляемого Бога” (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но — пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти…
— Не понимаете? — помедлив, спросил Граф. — Тиф — слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых… Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это — не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
— Что — “эти”? Эти как раз и невежественны.
— Слов, правил и законов им преподали достаточно.
— Каких? — спросил Белов. — О строительных конструкциях? Как это у них называется: “строительные нормы и правила”? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.
— Вы-то сами умели? — невесело улыбнулся Граф.
— Учились, — отрезал Белов. — На своей шкуре учились.
— Если бы только на своей… — тихо обронил Осинецкий.
— Не теориями людей надо воспитывать, — твердо сказал Белов, — но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, — это неправильно.
— Христос дал такие заветы… Да только следуют ли им? — спросил Осинецкий и сам же продолжил: — Когда выстрадают — научатся. А без того — непрочно…
Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет… Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
— Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия — вот они и будут поступать по-человечески.
— Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
— Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
— Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек — единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения…
Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:
— Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях — и он обязательно станет таким…
