Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек вглубь.
Затем, прикрыв “козырьком “ ладони глаза, посмотрел на лютеранский сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.
Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:
— Это пока ваша очередь убеждаться.
— Это мы еще посмотрим, — сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.
Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:
— Блаженны милостивые…
А может, Белову только показалось, может быть, распространенная евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было смысла и времени.
Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики, Василий призывно пощелкал пальцами.
Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.
— Счас я ему, контре… — перекосив рот от гнева, прошептал Седой и шагнул к бульдозеру.
Но Василий Андреевич удержал:
— Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь — я сейчас…
И — исчез.
— Не кладбище поедем? — спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.
— На сегодня хватит, — невесело сказал Виктор и рванул “Москвичок” так, что взвизгнули шины.
— А к Василенко?
— Вообще-то надо… Я ему позже позвоню.
— Позже ты не позвонишь.
— Это почему же?
— Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут…
“Ну-ну, детки, — подумал Виктор, — не слишком ли много вы знаете?”
Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.
…Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками, появилась Валентина.
— Здравствуй, мама, — Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры, потерлась кудряшками о плечо Валентины.
— Ага, здравствуй, — ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли. Потом поймала взгляд Виктора и спросила:
— У тебя деньги есть?
— Трояк, — ответил Виктор.
— Как, всего?
Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и прошел в комнату.
— Мне надо срочно полторы сотни, — в спину ему сказала Валентина, — я Петухову уговорила уступить.
— Платье? — спросил, не оборачиваясь, Кочергин.
— И лодочки. Кожа — изумительная. Чуть высоковат каблук, но смотрятся на мне… Все в отделе попадали.
Зная, что переубеждать жену бесполезно, Виктор предложил:
— Давай пару ваз продадим. Ты же говорила — есть хороший покупатель…
— Ну знаешь, — Валентина подбоченилась и нелогично заявила: — Мы не нищие, чтобы хрусталь продавать. Петухова, кстати, может и не деньгами взять. Ей плитка нужна и унитаз “компакт” — может еще и приплатить…
Виктор молча прошел в комнату, посидел в кресле, глядя, как Татка снаряжает на прогулку своих кукол, и перебрался в спальню.
Плотно прикрыв за собою дверь, набрал номер.
— Добрый вечер, ма, — сказал он, чуть виновато, — это я.
— Здравствуй, сынок, — обрадовалась мать. — Как девочки? Что там у вас?
— Да все в порядке. Сейчас Татка своих красавиц выстраивает — целый детский сад.
— А Наташа учится?
— Ты же знаешь: еще больше недели…
— Что у тебя стряслось?
— Да так, разные разности… Денег вот нету, а — надо…
— И много надо?
— Полторы сотни.
— Но у меня сейчас столько нет. Потерпишь до завтра, а то наша сберкасса уже закрыта?
— Конечно.
— Так заедешь с утра?
— Заеду, — пообещал Виктор, чувствуя себя подлым скотом, — спасибо тебе, мам, я обязательно отдам.
— Ах, сынок, — Виктор догадался, что мать в это мгновение махнула рукой так, как это получалось только у нее, так спокойно и легко, — нужда будет, так в куске хлеба не откажешь, а умру — похоронишь.
— Ты лучше живи, — попросил Виктор и повесил трубку. Сквозь дверь доносились звонкие голоса дочек. Виктор аккуратно потушил окурок — он и не заметил, как, в нарушение всех обетов, зажег нашаренный в шкафу “бычок”, — и спрятал его там же, между коробок.
Направился к двери — и встал как вкопанный, упершись взглядом в неведомо откуда взявшегося Белова.
— Собирайся, — коротко приказал комиссар. — Ехать надо.
— Уже? — только и спросил Виктор.
Белов наклонил голову и сухо сообщил:
— Беда у нас.
— Лаптев? — почему-то сразу догадался Виктор.
— И Лаптев тоже, — бросил Белов и ввернул непечатный крендель.
— Церковь, что ли, взялись рушить?
— Только бы и слез. Нет… По душам бьют…
— Как — бьют? — не понял Виктор.
— А вот так: твои сварщики оградки автогеном режут, а бульдозеры крушат все остальное.
— Но бульдозером быстрее, это же механизация… — пролепетал Виктор.
— Что — быстрее? Не понимаешь, что ли? Прямо же по могилам режут, безо всяких перезахоронений. Все прахом: могилы, памятники, имена…
— Как, а списки? А спецкоманда? Он же говорил…
— Там, где ты ему свои площадки разметил, он просто бульдозеры пустил… Твои, кстати. К понедельнику ровное место будет — чтобы ты свой поточный метод без задержки запускал…
В наступившей тишине раздались легкие шаги, и в дверь просунулась златокудрая голова:
— Пора ужинать, пап. Пойдем, — позвала Наташа и, смешно наморщив носик, зашептала: — Ой, у тебя здесь дымом пахнет, скорей открой окно.
И — убежала.
Василий оставался на том же месте, в той же позе, но Наташа его, конечно же, не видела.
Виктор крепко прижал ладони к лицу и постоял так несколько секунд. Потом сказал Белову, не разжимая губ:
— Жди меня в машине, я сейчас.
На жену он так и не посмотрел.
— И куда же? — поинтересовалась Валентина.
— На объект. Срочно.
— Без тебя не обойдутся. Рабочий день кончился. Опять я одна должна все по дому делать?
— Мне за работу деньги платят, — уже не сдерживаясь, возможно, что и неправедно, Виктор заводился, — и отпуск двадцать четыре дня.
— Ах, представьте себе!
— Не мешает представлять. Почаще.
— Только не говори, — Валентина придерживала чашку, пока Татка пила молоко, — что тебе надо ехать. Тебе надо — это я еще поверю. А от твоей зарплаты мы сильно забогатели!
