Коротко хлопнул по спине, высвободил руку. Пригнувшись, побежал вдоль стены барака, просчитывая на ходу, как ловчее пробраться к воротам.
В песках снова глухо забухали орудия. Небо к востоку осветилось вспышками, показались громады цистерн.
Дороги войны, как и прежде, пролегают вдоль нефтяных скважин, подумал Илья. Что ж, во всяком случае, не зря качали. Во всем есть смысл.
И уж точно больше, чем один.
Платформы одна за другой поднимались в воздух.
«Сейчас начнется», — ухнуло сердце. Вывезут злаки и разверзнут хляби небесные над плевелами. Нелюди против людей: распахнут крылья, поднимут смерчи, растянут психотронную сеть. Будут слепить кромешной тьмой и душить токсичным смрадом. Отпустят ненависть на полную катушку: на войне как на войне.
На зубах хрустел песок. Уверенности по-прежнему не было, но появилось направление движения. На какую-то минуту стало пусто и хорошо.
Не хватило дыхания: Илья захлебнулся, оперся о стену.
«Это что? — пронеслось в голове. — Что?»
«Я же сваливаю», — подумал он остекленело. Как мерещилось. Вся разница, что в другую сторону. Все будет, как было, только у цистерны останется на одну пару рабочих рук меньше.
Вся усталость последних дней обрушилась на него гранитной стеной. Он с трудом обогнул барак и снова остановился. Пустой плац протянулся непреодолимой преградой. Пожар еще не унялся: огонь пожирал остов деревянного строения, крепкий скелет, готовый в любую минуту обрушиться.
«Наверное, мы здесь должны были что-то понять, — сказал себе Илья. — Но у меня не выходит. Или уже не вышло. Мое место среди тех, кто стреляет, — но вернуться уже невозможно. Мое сердце с теми, кто сложил оружие, — но их уже не догнать».
Когда мир раскалывается напополам, кто-то неизбежно оказывается на пути разлома.
Ему показалось, что горит он сам, что это его костяк висит между небом и землей, одетый в лохмотья пламени. Живым факелом освещая темноту, за которой скрываются все ответы.
Он закрыл глаза и наконец-то увидел. Зеленые луга; полноводные реки; небо, высокое и чистое, как безупречнейшее сопрано: безгранично, безоглядно высоко, ad excelsis — то ли утраченное прошлое, то ли обетованное будущее; преображенная Земля, терпеливо ожидающая замыкания круга.
Евгений Зубарев
ПОБЕДИТЕЛЬ
От реки здорово несло болотной жижей, но потом к привычному запаху вдруг примешалась дурная, резкая вонь какой-то протухшей кислятины, и я сразу понял, кого принесло на опушку.
— Эй, Стрелок! Иван-Стрелок! Да сюда смотри, дурень, вот же я!
Дед Афон показался в зарослях крыжовника точно напротив солнца, и мне нелегко было разглядеть его низкую щуплую фигурку, от шеи до ног замотанную в козлиные шкуры. Мерз дед даже летом, а вонял своими погаными шкурами круглый год. На охоту с ним ходить было сущим наказанием — даже полевые мыши покидали поляны, где залегал на ночевку дед Афон, а уж крупная дичь тем более рядом не задерживалась.
Я помахал деду винтовкой и едва не навернулся с дерева — эта лежка еще не была оборудована сетками, как полагается, я ее облюбовал совсем недавно, сразу после Великой Битвы у Холма.
Приобняв шершавый теплый ствол и вернув себе равновесие, я отозвался:
— Здорово, дед, чего приперся? Мне до смены еще два часа куковать.
Дед прошел ближе, бликуя лысиной прямо по моим натруженным глазам:
— Случилось, — понизив голос, сообщил он и подошел под самое дерево.
Я послушно свесился с ветки, прислушиваясь.
— Патриарх всея Руси созывает Великий Собор. Староста три дня и три ночи думал, а сегодня утром решил. Тебя делегатом назначил. Нашу Деревню будешь представлять, да еще все хутора до самой Лах-ты, — едва шептал мне дед, встав на цыпочки и нервно зыркая черными глазками по сторонам. Дескать, шпионы Конфедерации не дремлют.
Я снова едва не потерял равновесие, на этот раз — от удивительной вести. В делегаты вообще-то прочили Андрюху Медведя, высокого крепкого мужика с правого берега Черной речки. Мы с ним даже в поединке сходились, как бы случайно, но все знали, зачем. Победителя в тот раз народ не назвал, хотя, конечно, бока мне тогда Медведь пообломал здорово — уж очень он здоровый мужик, чистый кабан. Я его вдвое тоньше, но чуть пожилистей буду. Ну и позлее, конечно, — он-то тюфяк беспородный, сам не знает, зачем живет и чего хочет.
— И за что мне такое счастье? — небрежно спросил я, сдерживая глубоко внутри торжествующий крик победителя.
— Да так, чистый случай. Хотели меня назначить, да я самоотвод взял, — подколол меня дед, поворачиваясь спиной.
— Когда ехать-то?! — успел я крикнуть ему вслед.
— Завтра с первым солнцем поедешь. Коня на два дня Самурай дает, отдашь ему за это полкуска серебра.
Дед, отмахнувшись от остальных моих вопросов, легко шагнул в кусты и тут же пропал из виду. Не любит он меня, а я — его. Старая история, виноватый в которой оказался мой чуткий нос — я ведь запахи чую лучше любой собаки. Да и ладно, забыли. Главное теперь на Великом Соборе не осрамиться, Деревню родную по-хорошему представить, да и себя показать.
Я вообразил, как вхожу в огромную палату, украшенную разноцветными камнями и яркими самогарными лампами, а вокруг все смотрят на меня и шепчутся: кто этот красивый чернобровый юноша с умными очами? Кто таков делегат в красном камзоле с серебряным шитьем? У кого же это такой модный оберег в форме сердца в серебряном окладе?
Тут я вспомнил, что красный камзол четыре дня назад изорван в тряпки в драке с юродивыми, и пригорюнился. Придется в полевой форме ехать, как и положено вольноотпущенному сироте. А и ладно — главное, в Столице показаться, когда еще случай представится.
Внизу, точно подо мной, вдруг заметалась и замерла в кустах неподалеку серая тень. Я быстро, навскидку, прицелился и мягко спустил курок. Винтовка сухо щелкнула, следом раздался возмущенный кошачий визг. Тьфу.
Опять, значит, бес попутал: вместо зайца кошку подстрелил. Я прищурился, но в низких лучах вечернего солнца видно было плохо — кошка спряталась в самой гуще кустов и теперь шумно возилась там, вылизывая ушибленное место. Потом кошка осторожно высунула морду наружу, и я сначала увидел у нее на ошейнике оберег Глонаса Всемогущего, а потом уже и признал саму скотину: это ж Рыжая Маруся, с Островного хутора.
Эх. Я переломил пневматическую винтовку и бережно вставил в ствол очередную пульку. По части стрельбы из пневматики мне в Деревне равных нет, за то и прозвали Стрелком, что попадаю, куда хочу, от бедра, не целясь. Но очень уж слабое это оружие, пневматика: голубей еще кое-как губит, а птицу побольше или лесного зверя крупнее мыши — почти никогда. Пружину бы к ней поменять, да где сейчас найдешь такое сокровище; счастье, что эта еще не лопнула, ей ведь лет пятьдесят, не меньше.
