ДЕТИ МЕРТВЕЦОВ
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо…
Николай Гумилев
Апшур был.
Зря ходящий был.
Праздный скиталец был.
«…мохнатый шмель – на душистый хмель, мотылек – на вьюнок луговой, а цыган идет, куда воля ведет, за своей цыганской звездой…»
Шел, куда глаза глядят.
Бесшумно перепрыгивал ручьи.
Лисенок, рывшийся в листве, поднимал голову.
Белая сова, не поворачиваясь, глядела на праздного скитальца – шея крутилась, не зная преград. Правда, было тихо. Не трубил белый мамонт Шэли, псих носорог не делал больших куч, и Большое копье напрасно ожидало охоты в глубине пещеры, давно обжитой Людьми льда.
Смола, приклеивающая, как смерть.
Клееные пластины, которые не раздерешь руками.
Отшлифованный до блеска бивень, глубиной и сладостью отвечающий завораживающим женским взглядам. Ровдужный парус – легкий, без никаких клиньев, без всяких лоскутов, без прошвы.
Все готово.
Все под рукой.
А следов – никаких.
В лесах и в болотах, подступавших к известняковым холмам, посвистывал пустой ветер. Может, холгут сам давно стал одним из холмов. Оброс бесстыжим мхом и зелеными березками, терпеливо ждет своего часа. Только неутомимая росомаха, урча и наслаждаясь, как челнок, сшивала в кустах прошлое с настоящим, вгрызалась в еще живого олешка.
Никто не гнался за Апшуром.
Не трубил холгут, выразительно поднимая палку, зажатую в мохнатом хоботе. Недовольный шерстистый носорог, пучась и морщась, не тащился над кучей помета. Господин преследования не дышал в ухо. Холгуты вообще приходили теперь только летом и ненадолго. Может, не могли протиснуться толстыми боками сквозь густые хвойные леса, подступившие с юга.
В кожаной безрукавке безумный Апшур много раз обошел тундру.
Спотыкался на круглых травяных кочках, до крови ранил ноги осокой, но нигде не встретил больших зверей с широкой спиной, не встретил глубоких следов, затекших водой и илом. Ни разу белый мамонт Шэли не выскочил из-за угла весело потаскать праздного скитальца за короткую косу. Может, уже слышал о новых временах. О влажном тепле, накатывающемся с юга. Может, догадывался, что под сводами мрачной галереи, освещенной факелами из бересты, на специальных подставках давно ждет охоты Большое копье – совершенное оружие.
Такое большое, что пронзит в длину самого крупного турхукэнни.
«…неизвестное знал он, разгадывал тайны, о днях до потопа принес нам весть, ходил далеко, и устал, и вернулся, и выбил на камне свои труды…»
В пещере Апшур скучал, а потому приставал к робким женщинам.
Но никто вернувшегося не трогал – три его старших брата были вождями.
Некоторые охотники даже делали Апшура товарищем по жене, а то всякое могло случиться с их женами.
«…лежать бы в платьице измятом
одной, в березняке густом,
и нож под левым, лиловатым,
еще девическим соском…»
Пел Апшур непонятное.
Например, злаки, прорастающие сквозь землю.
И, конечно, Большое копье – победу над вечностью.
«А если победит вечность? – робко спрашивали еще неопытные охотники, не научившиеся скрывать глупость. – Если победит вечность, все не кончится ли?»
Чтобы отвлечь Людей льда от таких размышлений, Апшур, поддержанный вождями-братьями, заставлял молодых тяжелыми каменными долотами выбивать изображения на известняковых стенах. А когда приводили Детей мертвецов, захваченных то у болот, то на краю лесов, Апшур их тоже делал помощниками. Огромные изображения холгутов появлялись на стенах. Бежали куда-то стада олешков. Кто-то изобразил на стене вздернутого психа носорога, да такого глупого и злого, что женщины крикнули:
«Сердитый!»
И все побежали.
Говорить о нем стыдились.
О носороге.
Апшур только набрасывал силуэт.
Ну, несколько линий. Ну, пара прихотливых сплетений.
Основной рисунок, пользуясь указаниями Апшура, всегда доводили пленники, которым он из милосердия сам лично перебил кости ног. Мухи сердито ползали по разбитым коленям. Зато так пленники не станут бегать, считал Апшур, воспевая победу над вечностью.
«…и я спасу тебя от бед, чтоб ты не мучился задаром, переломив тебе хребет тяжелым, ласковым ударом…»
Зимой над заснеженными холмами раскачивались полотнища Северного сияния.
Зеленый свет охватывал полнеба, будто вдруг распахивалось само пространство, как болезнью пораженное загадочным огнем. Постепенно все небо начинало нежно мерцать и переливаться такими тонами, каких Апшур нигде не видел. Может, такие тона можно увидеть в глубинах земли, проросших цветными кристаллами, а может, в придонных глубинах Соленых вод, он не знал. Он всегда видел такое только в зимнем небе и всегда выгонял пленников наружу. С перебитыми ногами пленники выползали под пуржливый вой и, пряча ненавидящие глаза, с тоской вглядывались в цветные полотнища. Выбирая, дать помощникам лишний кусочек недожаренного мяса или выгнать под таинственную пургу Северного сияния, Апшур всегда выбирал второе, потому что знал, как остро любой художник нуждается в поощрении.
После таких выходов в темных галереях еще веселей летела искрящаяся каменная крошка. Еще веселей кашляли и стонали художники-пленники, как мухи ползали под стеной. Нежная вонь волнами гуляла из одного перехода в другой. Подрагивая тонкими ноздрями, Апшур решительно считал пленников естественным продолжением своих рук. Он решительно считал пленников просто послушными и счастливыми орудиями, уже даже немножко осознающими себя, а от того способными выразить самые глубинные, самые чистые и нежные движения его огромной души.
Проницательные взгляды Апшура пронизывали пленников.
Илума был.
Субишту был.
Плохие времена были.
«…небеса возопили, земля мычала, света не стало, вышли мраки, вспыхнула молния, мрак разлился, смерть упадала дождем на землю…»
Большое копье неустанно шлифовали.
Обожженное древко, длинное, как река, блестело.
Почти невидимые трещины плотно замазывались особенной смолой.
Двенадцать самых сильных охотников каждый день тренировались в беге на месте с Большим копьем, потому что белого мамонта Шэли следовало убить сразу – одним умелым ударом.
Второго холгут бы не позволил.
Это только так говорили, что белый мамонт Шэли стар.
