- О чем они? - силился разобрать хоть одно слово Водяной, и та, которую называл он матушкой, покачала головой:
- Ох и долгий спор у них, никак не возодолеет один бахарь другого блазня. Но об одном пекутся, вражеугодники. Стерегут они мой чистый источник, никому из него испить не велят. Ты не чаял, как сюда попал, верно? А сколько народу бьется... Не пускают эти-то, бояре, не ведаю, как по-нынешнему их назвать. Ишь, вылгали себе мирские почести!
- Но они поди думают, что охраняют источник от загрязнения, предположил наш герой, однако Странница, снова покачала головой:
- Да уж конечно, грязных бы рук тут не мыть. Сердцем путь сюда должно выстонать... Но погляди на их лица, сынок! Вкус этой живой воды они давно позабыли, а другим испить ее не дают. Лучше ли детям моим к иноземным истокам припадать? Слаще ли вода в чужих родниках? Ох, бездушники! Вон ту чучелу, набеленную, навапленную, в безверстве своем они народу кажут. Не дадим, мол, из чистого родника пить, не то замутится он. Ох, погляжу на них - так и трясет меня, словно ворогуша бьет. Лихоимцы бесчеловечные! Да ведь ежели тропу не торить, ее трава возьмет, виялица заметет. Коль из родника не пить, его тина затянет, муть засосет.
- Ты скажи им свое слово, матушка! - вскричал Водяной.
- Где им расслышать мое горькое вытие! Новое себе сыскали заделье!
И увидел Водяной: то один, то другой из верхних бояр со своих золоченых стульев соскакивает, крепко в грудь себя бьет, истово рвет волосы (у кого их еще не слизнула лысина)... Иные, разойдясь, не только себя уничижали, но и норовили, в ретивости своей, соседа слюной обрызгать и грязью облить. Кто охотно клонил голову, кто обороняться норовил, но толку с того мало было, грязью оказались заляпаны все, один более, другие - менее.
- Что это они, болезные, с собою делают? В каких грехах каются? возопил Водяной жалеючи.
- Да уж, согрешили они... - нахмурилась Странница. - Да ведь равно страшно от души грешить - и не от сердца каяться. Эти спесивцы норовят и в моем горестном похмелье славу себе стяжать... О! - тяжко застонала она вдруг, будто раненая. - Ты погляди, что деют, звери лютые!
Меж тем особенно ретивые истязатели выбрались из свалки, деловито очищая комья грязи и приглаживая то, что у кого еще осталось на голове, и прытко помчались к румяной девахе в кокошнике. Она, горемыка, все кланялась и цвела улыбкою, а бояре, хихикая и подталкивая друг друга, начали вдруг задирать ей подол шелкового сарафана, да все выше, все бесстыднее...
- Смилуйтесь, детушки! - возопила Странница, падая коленопреклоненно в снег. - Хоть и в грязи рожала я, но ведь вас, вас родила! Смилуйтесь же над моими муками!
От ее горючих слез таяли сугробы, от стенаний дрожали склоны овражные, но по-прежнему вершилось дьявольское действо... Забился Водяной, не в силах видеть этого, зарылся в снег, но вот твердая, теплая ладонь коснулась его плеча, заставила подняться, отерла слезы с его щек.
- Не горюй, сынок, отольются им мои слезы горькие. Как жестоко лук натянешь, так струна скоро порвется.
Поглядел Водяной в сухие очи Странницы - и от блеска их пробрала его дрожь дрожкая.
- О... а я думал, ты добра.
- Добра! - горько молвила Странница. - Что ж, по-твоему, добро, соколик мой? Терпение? Жалость? Снисхождение? Признай ближнего слабым, убогим, пожалей его за это - вот что добром называют? Да? Признай, стало быть, его плоше, ниже себя? Снизойди до него? Нет, сыночек, не то, не по мне такое добро, чтоб гноище лелеять. Подыми упавшего, отмой грязного, не боясь грязи и заразы, но при этом не в выспре дальней покажи ему блистаницу, а зажги ее, светлую, в его душе. Это - добро, истинное человечество! Однако что же делать, если дети мои назад умны...
- Что же делать, матушка? - застонал не знающий ответа Водяной. И, повинуясь ее руке, он опустился в снег и с неведомым чувством коснулся губами студеного истока. Словно истины души своей коснулся. Новая сила забродила в нем.
Перед тем как уйти, он замешкался, не зная, какое слово сказать напоследок. "Прощай"? Но как прощаться с самим собой?..
Поклонился земно - и Странница тоже склонилась перед ним.
- Прости, - сказала она, и наш герой легко поднялся наверх, полный тоски по вечно заснеженному овражку с вечной струей чистой воды.
*
Едва ступил Водяной на площадь и увидел отвернутые людские лица, как захотелось ему опять скатиться по склону, но, оглянувшись, не увидел он оврага, зато опять ощутил неодолимый зов своей нынешней судьбы. Сердце его рвалось к Страннице, а ноги - ноги бежали вперед. После бесплодных попыток обуздать их Водяной догадался: где-то близко ворожбит, похититель куртки, а значит, царь Обимурский снова в его власти!
Задыхаясь, наш герой проскочил через площадь, потом свернул в крутую и горбатенькую улочку, и вот увидел он внизу, на просторном бульваре, темную толпу. Вдали, над Обимуром, косилось к закату солнце.
- Ты заря моя, зоренька, ты заря моя вечерняя! - воззвал Чуда Водяной. - Ты поспеши, моя ласковая! Приведи ночь, а за ней примани утро долгожданное!
Зов куртки стал нестерпимо влекущим, и Водяной с разбегу приклеился к толпе.
Однако неразбериха здесь была кажущаяся, и наш герой вспомнил виденных утром змей. Правда, здешняя очередь в основном состояла из мужчин. Были они замкнуты, объединенные при этом какой-то общей мечтой, но Водяной с изумлением почуял, что мечта у них - та же, что у него: разогнать бы тоску! Но почему для этого нужно так долго и молча стоять в затылок друг другу? Так нелюдимо молчать? Так ревниво коситься на тех, кто выходил из узкой двери, прижимая к груди заветную сумку или просто держа трепетную руку за пазухой? Нет, гнет нестерпимый давил Водяного, а уйти он не мог: куртка не отпускала. И завел он глаза, и покорился судьбе, и отдался на волю поддерживающих его плеч.
В голове медленно плавали мысли. Как странно - только что испытал он причащение к тайнам светлой воды, а теперь бездумно топчется во власти неизвестного злодея. Нет, слишком уж суровым узлом стянула Омутница его земной путь! Сколько бед города испытал сегодня, сколько нанес глубоких царапин душе своей! Ох, если бы отрешиться от непрерывности пути, отогреться сердцем!..
Между тем очередь, будто волна, несла да несла его, и наконец вынырнул Водяной из своего забытья.
Солнце ушло, высь наливалась синевой, и в зенит восходил до жути прозрачный диск луны. Под этим немигающим взглядом с высоты такое несказанное одиночество стиснуло горло Водяного, что только сдавленный всхлип вырвался, хотя на свободу рвался вой.
Стоящие перед ним трое (между прочим, все в одинаковых, точь-в-точь похищенная, серых куртках), обернулись сочувственно:
- Потерпи, мужик! Уже близка цель заветная!
