– Я… не поеду… – сказала девушка дрожащим, с ноткой возмущения голосом. – С вашего позволения, я останусь возле вас…
– Нельзя… – коротко ответил он. – Ты еще… молода. Нельзя тебе позволить умереть вместе с таким дряхлых стариком…
– Нет! Нет!.. Я… Лучше я, если придется вас покинуть…
– Да что ты болтаешь!.. – он слегка повысил голос. – Кажется, тебя не так воспитывали, чтобы ты в решительный час несла всякий вздор… Ты поедешь туда… и будешь… жить во что бы то ни стало… Я ничего не велю тебе делать, не требую, чтобы ты там чем-то себя утруждала… Просто живи… Самое главное, чтобы ты прожила долго… Полюбишь мужчину, выходи за него замуж… Я тебе все время твержу: все сделано, чтобы ты прожила безбедно… Но, должен тебе сказать, что жизнь… вообще-то… тяжелая штука… и горькая…
Девушка, но выдержав больше, взмахнула широкими длинными рукавами кимоно и уткнулась лицом в татами. Ее тонкие плечи затряслись, послышались рыдания. Быстро глянув на появившегося у порога Есимуру, старик твердо сказал:
– Принеси во что переодеться… Брюки… нет… джинсы, так это, кажется, зовется, вот их и принеси, – он слегка закашлялся. – …Видишь, сколько с тобой хлопот…
Земля снова загудела, и комната заходила ходуном. Есимура пошатнулся. Фусума, выскочив из проемов, упали, подняв клубы пепла. В пустом доме что-то с треском рухнуло. Основательное здание противно скрипело и трещало, со двора донесся шум обвала.
– Торопитесь… – сказал старик. – Дорога станет непроезжей…
Есимура, шатаясь, вышел из все еще пляшущей комнаты. А старик, как будто что-то вдруг вспомнив, сказал:
– Ханаэ…
Девушка подняла залитое слезами лицо.
– Покажись!
Вытянув шею, она несколько раз глубоко вздохнула, перевела дух и встала. Выпрямилась. Зашуршало оби, шелковое кимоно с легким шелестом соскользнуло с плеч, и в сумрачном запустении комнаты возникло – словно легкий аромат – белоснежное, хорошо развитое тело с чуть покатыми плечами.
Бросив на девушку один-единственный взгляд, старик закрыл глаза.
– Японии… Женщина…
Сказал старик.
– Ханаэ… маленьких роди…
– Слушаюсь!
– Маленьких, говорю, роди. С твоим телом у тебя будут большие, здоровые малыши… Найди хорошего человека… Пусть не японца, это не важно… И роди много детей…
Заметив Есимуру, который принес одежду и повернулся лицом к стене, старик сказал:
– Уходите…
Есимура накинул на плечи девушки плащ и подтолкнул ее.
– Есимура, теперь ты отвечаешь за Ханаэ. Береги ее…
– Слушаюсь, – могучий Есимура опустился на колени, и, положив ладони на татами, поклонился – Председатель, прощайте…
– Да, ладно, хватит уж… – старик опять прикрыл глаза. – Торопитесь…
Звуки шагов и рыдания удалились. Через некоторое время снаружи донесся шум мотора. Потом затих и он. Остались только гул непрекращавшегося в горах Канто извержения да потрескивание и поскрипывание дома. Потом эти звуки перекрыл свист. В дом ворвался ветер.
Свет со стороны сада заслонила тень, старик приоткрыл глаза.
– Тадокоро-сан, вы? – проговорил он едва слышно.
– Кажется, тайфун приближается, – сообщил профессор, отряхивая пыль с дзабутон. – Успеют ли благополучно добраться Ханаэ-сан и остальные…
– А вы так и не ушли… – старик опять прикрыл глаза и закашлялся коротко и мучительно. – Впрочем, я так и думал…
Глаза профессора Тадокоро глубоко запали, вокруг них появились темные круги. Лицо заострилось. Казалось, он постарел на добрый десяток лет. Даже крепкие широкие плечи сделались какими-то щуплыми. Венчик редких волос на его лысой голове стал совсем белым. Профессор так изменился, что даже его ученики, пожалуй, не узнали бы его.
– Жаль, что нет еще одного «джипа», – пробормотал профессор Тадокоро. – Я собирался в горы…
– Когда такое творится, в горы уже не поднимешься… – время от времени приоткрывая глаза, сказал старик. – Вот и дожили… Сколько еще остается-то?
– Месяца два… – профессор Тадокоро украдкой вытер глаза. Нет, их разъедал не пепел. Слезы и после того, как он смахнул их, продолжали течь по его щекам. – А люди смогут жить… еще с полмесяца, или… еще недели три…
– Тадокоро-сан, словно вспомнив что-то, чуть громче спросил старик. – Сколько вам лет?
– Шестьдесят… пять, да, да… – профессор чуть улыбнулся солеными от слез губами. – Служи я себе потихонечку в университете, так в этом году вышел бы на пенсию. Прочитал бы юбилейную лекцию в ознаменование ухода на покой, а там…
– Шестьдесят пять… Какой вы молодой еще… – пробормотал старик. – И почему же это вы умираете?..
– А не знаю, горько уж очень… – понурив голову, тихо сказал профессор. – Наверное, потому, что горько… Я, знаете, вот дожил до таких лет, а во мне что-то такое осталось – детское, что ли…
– Потому что горько, говорите… Гм…
– Я ведь сначала решил было молчать… – вдруг неожиданно громко произнес профессор, казалось, он больше не в состоянии сдерживать свои чувства. – Когда я это обнаружил… Ученые мужи уже давно старались держаться от меня на почтительном расстоянии… Поначалу я это почувствовал чисто интуитивно. Помните, когда я с вами впервые встретился, в отеле, вы спросили, какая черта для ученого-естествоиспытателя является самой важной, и я вам ответил – чутье. Так вот, когда мое чутье подсказало мне это, меня будто морозом сковало. В то же время я подумал, что кому бы я об этом ни сказал, мне все равно никто не поверит, тем более, что доказательств у меня не было. Решил похоронить это в себе, скрывать ото всех…
– Все равно бы узнали…
– Но намного опоздали бы… – голос профессора дрожал и прерывался, словно он исповедовался в грехах. – …И необходимые меры тоже… Долго бы докапывались до природы этого катаклизма… Опоздали бы на год, а то и на два и не успели бы подготовиться к встрече с ним… Ведь при нынешней академической системе споры и обсуждения продолжались бы до последней секунды. Наука не верит одной интуиции. Необходимы доказательства. Нужны многословные бумаги, таблицы, формулы, диаграммы. Никто слушать не станет, если заявить, что ты всем существом своим предчувствуешь необычные перемены. А меня тем более никто бы не стал слушать… Меня же терпеть не могли в академических кругах…
– Опоздали бы, говорите? – казалось, с глубоким интересом спросил старик. – Да, жертв было бы в два, три раза больше… А вы вынесли все… настояли на своем… даже приняли на себя оскорбительное прозвище пьяницы, ученого дурака, безумца… Работали, не жалея живота своего… Я всегда так считал, а оказывается…
