Боскинья и епископ Перегрино вышли к воротам перед восходом солнца, чтобы встретить Глашатая. Прошло не менее десяти минут, прежде чем они увидели движение на краю леса. Это был мальчик, сонно справлявший нужду в кустах.
— Ольгадо! — крикнула Боскинья.
Мальчик повернулся, помахал рукой, затем торопливо застегнул штаны и принялся будить остальных, спавших в высокой траве. Боскинья и епископ открыли ворота и вышли к ним.
— Глупо, не правда ли, — сказала Боскинья, — но именно сейчас я действительно чувствую, что мы восстали. Когда я впервые вышла за ограду.
— Почему они провели ночь в лесу? — удивился вслух епископ. — Ворота были открыты, они могли войти.
Боскинья быстро окинула группу взглядом. Уанда и Эла, под руку, как сестры. Ольгадо и Ким. Новинья. И Глашатай, сидящий в траве. Новинья стоит за ним, положив руки ему на плечи. Все словно чего-то молча ждали. Эндер посмотрел на них.
— Мы заключили договор, — сказал он. — Хороший договор.
Новинья подняла завернутый в листья сверток.
— Они написали его, — пояснила она. — Чтобы вы подписали.
Боскинья взяла сверток.
— Перед полуночью все файлы были восстановлены, — сообщила она. — Не только те, которые мы направили вам. Мы не знаем, кто ваш друг, Глашатай, но он очень хорош.
— Она, — поправил ее Глашатай. — Ее зовут Джейн.
Сейчас епископ и Боскинья могли видеть то, что лежало на расчищенной земле ниже по холму, за тем местом, где спал Глашатай. Теперь они поняли, что за темные пятна покрывали руки Глашатая.
— По-моему, лучше не иметь договора, — сказала Боскинья, — чем договор, ради которого вам пришлось бы убивать.
— Не нужно торопиться с суждениями, — возразил епископ. — Я думаю, что этой ночью произошло гораздо больше, чем мы можем увидеть сейчас.
— Очень мудрые слова, отец Перегрино, — мягко заметил Глашатай.
— Если хотите, я объясню вам, — сказала Уанда. — Эла и я поняли это не хуже остальных.
— Это был обет, — вмешался Ольгадо.
Боскинья непонимающе посмотрела на Новинью.
— Вы разрешили ему смотреть?
Ольгадо постучал по своим глазам.
— Когда-нибудь все свинки увидят это моими глазами.
— Это была не смерть, — пояснил Ким, — а возрождение.
Епископ подошел к мертвому телу и потрогал побег, растущий из грудной полости.
— Его зовут Хьюмэн — Человек, — сказал Глашатай.
— И тебя тоже, — мягко сказал епископ. Он повернулся и посмотрел на своих прихожан, благодаря которым человечество смогло шагнуть дальше, чем за всю предшествующую историю. «Кто же я, — спросил себя Перегрино, — пастырь или самый запутавшийся и беспомощный из моей паствы?».
— Пойдемте, пойдемте со мной в собор. Скоро уже зазвонит колокол к мессе.
Дети собрались и приготовились идти. Новинья тоже сошла со своего места за спиной Глашатая. Затем она остановилась и повернулась к нему, посмотрела на него с молчаливым приглашением во взгляде.
— Скоро, — успокоил он. — Еще немного.
Она последовала за епископом в ворота и вверх по холму к собору.
Месса только началась, когда Перегрино увидел, что в собор вошел Глашатай. Он задержался на мгновение, затем нашел взглядом Новинью и ее семью, подошел и сел рядом с ней — на место, которое занимал Маркао в те редкие моменты, когда семья собиралась вместе.
Внимание епископа переключилось на его обязанности; через некоторое время, когда он смог еще раз отвлечься, он увидел, что Грего теперь сидел рядом с Глашатаем. Перегрино вспомнил условия договора, которые ему разъяснили девушки. Он вспомнил смысл смерти свинки по имени Хьюмэн, смысл смертей Пипо и Либо. Все прояснилось и соединилось в цельную картину. Молодой человек, Миро, парализованный и прикованный к кровати, его сестра Уанда, ухаживающая за ним. Новинья, потерянная и нашедшаяся вновь. Ограда, темная тень которой осталась в умах всех, кто жил в ее пределах, теперь неподвижная и безобидная, невидимая.
Это было чудо, превращение хлеба в тело Господне в его руках. Как неожиданно мы находим в себе плоть Христову, когда мы считали, что состоим из одной только пыли.
Эволюция не дала его матери ни канала деторождения, ни молочных желез. Так что маленькому существу, которому в один прекрасный день дадут имя Хьюмэн, не дано было другой возможности выбраться из лона, кроме как с помощью своих зубов. Он и его младшие братья и сестры поедали тело своей матери. Так как Хьюмэн был самым сильным и энергичным из всех, то он и ел больше и становился все сильнее.
Хьюмэн жил в полной темноте. Когда его мать ушла, не осталось другой еды, кроме сладкой жидкости, сочившейся по поверхности его нового мира. Он еще не знал, что эта вертикальная поверхность находилась внутри большого дуплистого дерева и что жидкость, которой он питался, была соком этого дерева. Он не знал также, что теплые существа, гораздо большие, чем он сам, были более старшими свинками, уже готовящимися выйти из мрака на свет, и что меньшие существа — это более молодые свинки, которые родились позже него.
Все, что ему действительно было нужно, — это есть, двигаться и видеть свет. Потому что время от времени, через промежутки, протяженность которых он не мог оценить, внезапный свет разрывал темноту. Это всегда предварялось звуком, источник которого он не мог определить. Потом дерево начинало слегка вздрагивать, сок переставал течь; вся энергия дерева направлялась на изменение формы ствола в каком-то одном месте, для того чтобы проделать отверстие для света. Когда появлялся свет, Хьюмэн начинал двигаться в его сторону. Когда свет исчезал, Хьюмэн опять терял ориентировку и начинал беспорядочно блуждать в поисках сока.
Так было до тех пор, пока не наступил день, когда почти все из оставшихся созданий были меньше его, а больших совсем не осталось; к тому времени он стал настолько сильным и ловким, что при появлении света он успел добраться до отверстия, пока оно не закрылось. Он перегнулся через край дупла и впервые в жизни почувствовал шероховатость коры своим нежным брюшком. Он едва заметил новую боль, потому что свет ослепил его. Он не был в одном только месте, он был везде, и он был не серым, а ярко зеленым и желтым. Его восторг продолжался долгое время. Потом он опять почувствовал голод, а здесь, на поверхности материнского дерева, сок тек только в трещинах коры, где до него было трудно добраться, и вместо меньших созданий, которых он мог оттолкнуть, все вокруг были больше него и не подпускали его к местам, где легче было добыть пищу. Это было ново — новый мир, новая жизнь — и он испугался.
Позже, когда он научится говорить, он вспомнит свое путешествие из мрака к свету и назовет его переходом от первой жизни ко второй, от жизни во мраке к сумеречной жизни.
— Глашатай Мертвых, Жизнь Хьюмэна, 1:1—5 * * *
Миро решил покинуть Лузитанию. Взять звездолет Глашатая и в конце концов отправиться на Тронхейм. Возможно, что на суде он убедит Конгресс не вступать в войну с Лузитанией. В худшем случае он станет жертвой, он расшевелит людские сердца, его запомнят. Что бы ни случилось с ним — это лучше, чем сидеть здесь.
Первые несколько дней после того, как он перелез через ограду, Миро быстро восстанавливался. Он уже чувствовал руки и ноги и мог ими владеть, достаточно для того, чтобы передвигаться шаркающими шагами, как старик. Достаточно для того, чтобы двигать ногами и руками. Достаточно, чтобы прекратить унижать свою мать, вынужденную мыть его. Но затем прогресс замедлился и остановился.
— Вот так, — сказал Навио. — Мы достигли уровня необратимого ущерба. Тебе повезло, Миро, ты можешь ходить, говорить, у тебя все на месте. Ты ограничен в своих возможностях не больше, чем, скажем, здоровый человек в возрасте ста лет. Мне было бы приятнее сказать тебе, что твое тело будет точно таким же, как и до того, как ты взобрался на ограду, и что к тебе вернется энергичность и координированность двадцатилетнего. Но я очень рад, что мне не приходится говорить тебе, что ты всю жизнь будешь прикован к постели, спеленутый и под капельницей, неспособный ни на что, кроме как слушать тихую музыку и недоумевать, куда же девалось твое тело.
«Итак, я благодарен, — подумал Миро. — За то, что мои пальцы свернулись в бесполезные лапы на концах моих рук, что мой голос звучит глухо и грубо; потом я должен быть доволен тем, что я чувствую себя как столетний старик, что у меня впереди восемьдесят лет жизни столетним».
Как только стало ясно, что он не нуждается в постоянном внимании, семья разошлась по своим делам. Столько всего происходило, что никто не смог остаться дома с покалеченным братом, сыном, другом. Он все понял. Он не хотел, чтобы они оставались с ним. Он хотел сам быть с ними. Его работа была не закончена. Теперь, наконец, все ограды и правила ушли в прошлое. Теперь он мог бы задавать свинкам вопросы, которые так долго ставили его в тупик.
