это или мало? По его ощущению с тех пор прошло не более пары часов.
Он до сих пор слышал эхо того концерта. И повторил его в точности. Это исполнение отличалось от предыдущего не более, чем второе проигрывание трека на диске отличается от первого. Внезапный образ: сверкающий музыкальный автомат вместо человека. Зачем я им нужен? Они же могли заменить меня машиной, было бы и проще, и намного дешевле, разве нет? А я смог бы отдохнуть. Смог бы отдохнуть. Отдохнуть. Да.
Переход на инфразвук. Какой фантастический инструмент! Что, если Бах был бы знаком с ним? Или Бетховен? Весь мир на кончиках твоих пальцев. Весь спектр звуков и цветов, потрясающих все чувства публики одновременно. Конечно, превыше всего музыка. Замороженная, уже не меняющаяся музыка. Ткань из множества звуков была такой же, как всегда – такой, какую он создавал на премьере в девятнадцатом году.
Последняя работа Тимияна. И сейчас децибел за децибелом – реконструкция моего собственного выступления. Только посмотри на них – они все в священном восторге.
Обожание. Бех почувствовал дрожь в локтях. Он слишком напряжен, и нервы начинают сдавать. Нужно будет провести необходимые подстройки.
Звук ультраклавесина громовым эхом оттолкнулся от четвертого яруса.
Музыка – что она, о чем она? Понимаю ли я это сам? Осознает ли музыкальный автомат величие Мессы си-бемоль Баха, которая звучит из его динамиков? Понимает ли усилитель симфонию, звуки которой он усиливает? Бех улыбнулся. Закрыл глаза. Плечи приподняты, запястья гибки… Еще два часа. Потом мне снова позволят заснуть. Сколько все это уже длится? Пятнадцать лет? Воскрешение, концерт, сон. Обожание публики. Женщины, которые с радостью отдавались бы мне.
Некрофилки? Как им не противна даже мысль о том, чтобы прикоснуться ко мне? Ведь под кожей моей – могильный прах. О, когда-то у меня были женщины, о Боже, были! Но когда-то была и сама жизнь…
Бех откинулся назад – и мгновенно снова навис над клавиатурой. Старый трюк всех виртуозов – взорвать публику, заставить ее вскочить на ноги и аплодировать без конца. Чтобы у каждого мурашки по телу бегали. Мощным крещендо музыка взлетала к финалу первой части. Да, да, именно так!
Он включил верхние регистры и услышал, как публика мгновенно отреагировала. Все выпрямились в своих креслах, когда новый взрыв звука потряс воздух. Ах, старина Тими: поразительное чувство драмы. Выше. Еще выше. Нокаутировать их всех. Бех удовлетворенно улыбнулся; он был доволен произведенным эффектом.
И потом – чувство пустоты. Звуки ради звуков. Эта музыка – она об этом? Это шедевр или нет? Я уже не знаю. Как же я устал играть для них… Будут ли они аплодировать? Конечно. И топать ногами, и поздравлять друг друга с тем, что им выпала редкая удача – слушать мое исполнение. А что они знают? Что знаю я сам? Я мертвец. Я ничто. Я ничто. С дьявольской точностью он взорвал мелодию финальной фугой первой части.
Метеокомпьютер был настроен на туман в антракте, и это очень подходило под настроение Роды. Они стояли посреди стеклянного пейзажа, который простирался во все стороны от Музыкального Центра. Ирасек предложил ей леденцовую трубочку. Она отрицательно покачала головой.
– Спасибо. У меня есть пастила.
– А что если мы навестим Иньес и Трита, а потом где-нибудь поужинаем?
Она не ответила.
– Рода?
– Прости, Ладди, мне нужно побыть одной.
Он сунул леденец в карман и повернулся к ней. Рода смотрела сквозь него, словно он был таким же стеклянным, как пейзаж, окружавший их. Взяв ее за руку, он сказал:
– Рода, я ничего не понимаю. Ты даже не даешь мне времени найти нужные слова.
– Ладди…
– Нет. Дай мне договорить. Не отнимай руку. Не замыкайся в своем мирке, за полуулыбками и отсутствующими взглядами.
– Я хочу думать о музыке.
– Рода, нельзя жить одной музыкой. Есть жизнь, понимаешь? Я работаю не меньше, чем ты, стараясь стать настоящим музыкантом, стараясь добиться чего-то. Ты, конечно, талантливее меня, может быть, талантливее всех, кого я слышал. Когда-нибудь ты будешь играть лучше самого Беха. Прекрасно, ты выдающийся музыкант. Но есть же что-то еще! Глупо делать искусство религией, единственным смыслом жизни.
– Зачем ты все это говоришь?
– Потому что я люблю тебя.
– Это объяснение, а не оправдание. Отпусти мою руку, Ладди. Пожалуйста.
– Рода, искусство ни черта не значит, если становится лишь виртуозностью, это просто механическая сноровка, техника и заученные приемы. Оно не значит ничего, если за ним не стоит любовь, забота о другом, жажда жизни. Но ты все это отрицаешь. Ты вычленила ту часть твоего «я», которая питает твое искусство…
Он резко оборвал свою гневную речь. Он понимал, что все это звучит претенциозно и нравоучительно. Ирасек отпустил ее руку.
– Если захочешь меня видеть, я буду у Трита.
Он повернулся и растворился в тумане.
Рода смотрела ему вслед. Наверное, ей стоило что-то сказать. Но она ничего не сказала. А теперь он ушел…
Уже выйдя из зала, она обвела взглядом величественное здание Музыкального Центра и начала снова двигаться к нему.
– Маэстро, вы сегодня были бесподобны! – пела женщина с лицом капризного мопса.
– Чудо, истинное чудо, – подпевал похожий на жабу сноб.
– Радость, чистая радость. Я плакала, я не могла не плакать, – щебетали остальные дамы.
Питательная жидкость пузырилась в его груди. Он чувствовал, как внутри шевелятся и щелкают клапаны.
Опустив голову, он поднял руки, шепча слова благодарности.
Какая же во всем этом затасканность, затхлость, несвежесть. «Потрясающе». «Незабываемо». «Невероятно». Потом все они ушли, и он остался с представителем корпорации, которой принадлежал, с импресарио, грузчиками и электриком.
– Пожалуй, пора, – произнес представитель, поглаживая усики. За все эти годы он научился деликатности в обращении с зомби.
Бех вздохнул и обреченно кивнул. Его выключили.
– Может, сначала перекусим? – зевнув, предложил электрик. Это было долгое турне, с поздними концертами, ужинами в аэропортах, ночными перелетами.
Импресарио кивнул.
– Не возражаю. Можем пока оставить его здесь. Я переведу его в режим ожидания. – Он щелкнул выключателем.
Огни в зале уже погасли, осталось лишь дежурное освещение для импресарио и электрика в ожидании их возвращения и окончательных сборов.
Музыкальный Центр закрылся. Тишина.
Только в недрах зала гудели пылесосы и прочая уборочная техника.
На четвертом ярусе шевельнулась тень. Рода спускалась вниз, выйдя в оркестровую яму, потом в Золотую Подкову и оттуда на сцену. Подойдя к ультраклавесину, она подняла руки и опустила их. Пальцы замерли в дюйме от клавиатуры. Закрыла глаза, глубоко вздохнула. Я начну концерт с Девятой сонаты Тимияна для ультраклавесина соло. Аплодисменты, сначала легкие, затем набиравшие силу и перешедшие
